Алексей Маринат - Габриэла

Я стал оправдываться, что ничего особенного не было, что я просто начал рассказывать один фронтовой эпизод и даже не думал, что это может произвести такое впечатление. Профессор пригрозил мне пальцем, мол, знаю я эти ваши фронтовые приключения, но повеселел и вышел, успокоившись.

Я остался сидеть подле Габриэлы. Ее руки с тонкими белыми пальцами конвульсивно вздрагивали, как будто продолжали играть в полузабытьи.

Прошло минут двадцать. Профессор прислал девушку с веснушками проведать больную.

Девушка заглянула, справилась у Габриэлы, не надо ли ей чего-нибудь, и, пытливо переводя взгляд с нее на меня, сделала свои выводы. Она тоже знала, что я уезжаю, знала и то, что Габриэла дежурила у меня в комнате, и теперь заключила, наверное, увидев меня дежурящим у Габриэлы, что, зce в полном порядке. Одно только привело ее в недоумение: неужели внучка профессора так влюбилась в русского, что совсем потеряла голову перед расставанием? Чего только не бывает на войне!

А мне в душу закралось подозрение: я чувствовал, что есть связь между виллой в горах, Габриэлой и тем, что со мной случилось.

– Ах ты господи, и эту тяжесть еще на меня, – вдруг заговорила она. – Это он был – тот, кто стрелял тогда, – мой брат двоюродный, пианист! Он, он! Он вернулся оттуда и все мне рассказал. Он там прятался, чтобы не идти в армию. Его только что мобилизовали, последний набор. А он дезертировал…

– И кто же стрелял? – глупо переспросил я.

– Да он же! Там с ним еще один был, я его не знаю. Какой-то его товарищ.

– Пусть ему простится то, что он наделал.

– Ты говоришь, как пастор. Не надо его прощать. Я согласна, что он должен понести наказание, только не расстрелом.

– Да что там. Стрелял – и стрелял, дело прошлое.

– Нет-нет! Поклянись всем, что тебе дорого, что ты его не расстреляешь.

Я взял ее руки в свои и сказал, что случай, хотя бы и па войне, не приходит один: слишком много всего собирается в клубок. Надо было, чтобы меня ранили, – иначе я не попал бы к ним в дом и она не смогла бы заботиться обо мне, как сестра милосердия, чтобы потом открыть причастность своего кузена к моему ранению. Я спросил, почему он никогда не приходит к ней в гости.

– Он никуда не выходит. Сидит взаперти. Ему страшно. Два дня провалялся в постели после того ужаса. Ему всего шестнадцать. До тех пор он в жизни, кроме своего пианино, ничего не видел.

Нелепость какая-то. Австрийский мальчишка удрал в горы от демобилизации. Увидел в окно солдатскую форму, решил, что за ним пришли, и выстрелил с перепугу. Чем он виноват?

Я попросил Габриэлу больше не плакать и не мучиться так, иначе мне в конце концов, как видно, придется принести извинения ее кузену. Но моя шутка не имела успеха.

– Война нас всех сделала несчастными, – сказала она и разрыдалась.

Я стал ее утешать, как умел, говорил все, что только мог придумать, встал на колени, гладил ее руки. Наконец я сказал, что мы вместе с ней пойдем к ее кузену и попросим что-нибудь для нас сыграть, не открывая ему, кто я такой. Габриэла подняла голову и сказала:

– Мои родители погибли… Теперь у меня никого нет. Кузен мой единственный друг, и он…

– Он – что?

– Он сказал, что больше никогда не притронется к пианино.

– Успокойся, он будет играть, – сказал я. – Что ж он, совсем бесхарактерный? Совсем мямля?

– Мы все надеялись, что он станет композитором, – сказала она с нотками тоски и сожаления в голосе.

– После всего, что произошло, я уверен, он станет знаменитым композитором. Ничто так благотворно не влияет на творческую личность, как биография, полная неожиданностей и страданий… Это не мои слова, так что можешь мне поверить. Это мнение великого писателя.

– Ей-богу?! – она вскочила на ноги. – Это правда, Саша?!

Она стиснула мне руку. Столько благодарности и счастья было в ее глазах, что я невольно позавидовал тому, за кого она так переживала. Ее тонкие нежные руки обвились вокруг моей шеи. Она целовала меня, заливаясь слезами, и ее чувства передались мне. «Так это за его душу ты молилась у постели раненого», – вдруг подумал я.

Габриэла проболела еще два дня. Глаза у нее стали совсем огромные. На второй день я зашел к ней вместе с профессором и остался почитать вслух «Снежную королеву» Андерсена – я нашел целую коллекцию сказок в книжном шкафу. Она слушала, и лицо у нее делалось ясным и тихим.

На третий день утром я застал ее у окна.

– Как хорошо на дворе! – сказала она вместо приветствия. – Пошли куда-нибудь.

Заверив профессора, что Габриэла чувствует себя как нельзя лучше, мы отправились в лес. Профессор ничего не знал: ни о происшествии на вилле, ни о нашем разговоре. Габриэла просила меня – никому, никогда ни слова.

…Мы пересекли луг. Габриэла шла впереди и казалась выше, чем обычно. На каждом шагу она останавливалась, срывала цветы и прикалывала мне к медали.

– За что? – спрашивал я.

– За то, что… ты не такой, как все, ты удивительный. Ты был когда-нибудь счастлив?

Я пожал плечами. Что ей ответить?

…Мы пошли по тропинке вверх по холму, а оттуда спустились в лесистый овраг. Постепенно расширяясь, он вывел нас в долину, которая уходила вдаль, на запад, теряясь в тумане у горизонта.

Солнце уже поднялось над лесом. Габриэла была веселой и оживленной, как никогда. Она остановилась и, держа меня за руку, заговорила возбужденно:

– Какой чудесный вид! Как я раньше не замечала этого треугольного оврага…

Она стояла как вкопанная, глядела и не могла наглядеться.

– Постой, постой! – сказала она мне. – Минутку. Да, да, так, – размышляла она вслух. – Послушай, это какое-то чудо. Я уже вижу готовую картину! Саша! Как жаль, что мы не захватили альбом!

– Только альбома нам и не хватало! – ответил я полушутя.

Она обернулась ко мне резким движением, схватила за локоть, глаза ее были полны слез:

– Если в истории еще не было Александра Лютого, смотри, как бы тебе им не стать, – и бросилась прочь.

…Когда мы вернулись домой, она поспешила к себе, поставила на мольберт чистый холст в раме и, дрожа от нетерпения, стала рисовать углем.

Сначала родились одни только линии. Потом стали вырисовываться контуры картины, она нервозно выправляла их, ища нужные пропорции и время от времени восклицая: «Отлично!»

Так она проработала до темноты. Когда стемнело, зажгла лампу, не прекращая работу. И лишь когда рисунок был закончен, успокоилась и перевела дух, как бы сбросив с себя тяжесть. Потом села на стул перед мольбертом и принялась внимательно изучать треугольник оврага, который казался рекой, текущей по опушке и разливающейся в огромное море.

– Ну, теперь, если взяться хорошенько, – сказала она наконец, – вот увидишь, что получится! Но я ставлю всем условие: пока я буду работать над картиной, чтобы ко мне никто не входил. С тобой мы будем видеться за столом и по вечерам. Согласен? Руку! С тобой трудней всего, с другими договориться легче. Понимаешь, когда я дорабатываю картину, я не могу сосредоточиться, если на меня смотрят.