Алексей Маринат - Габриэла

Целых два дня мы виделись только за столом и по вечерам. Я проводил время с ее дедушкой, сидя на веранде, или уходил на облюбованную нами поляну, к дубу.

Теперь, когда рана зажила, меня стало беспокоить, что майор все не едет за мной. Наши мастерские и склады были уже вывезены из городка. По радио Москва каждый день передавала вести о наших победах на всех фронтах. Санинструктор тоже уехал, не рискнув взять меня под свою ответственность. Оставалось либо ждать, либо самому искать способ соединиться со своей частью.

…А Габриэла все работала, даже ночами, зажигая сразу несколько ламп. Каждый раз как надо было выходить к столу, девушка с веснушками не могла дозваться ее под дверью – она сидела взаперти и никого не впускала. Только деду, когда он стучал своей палкой в дверь, отвечала на австрийском диалекте: «I'komm bald». [6]

Наконец раз после обеда Габриэла сама отворила дверь, вышла на веранду, прямо с кистью в руке, поправила на лбу свои три прядки, набрала в грудь воздуха и выпалила:

– Готово!

– Ну что, моя мышка? – приветствовал ее профессор. – Родила гору? Посиди с нами на солнышке, ты такая бледненькая.

– Я сильная, как вол! – Она постаралась сказать это басом.

– Волы, дитя мое, ленивы… – возразил ей дедушка.

– Ну, значит, я вдвое сильнее!

Она присела перед нами в изящном реверансе и, чтобы вышло еще торжественнее, пригласила нас к себе широким театральным жестом:

– Пожалуйста сюда, почтеннейшая публика, будьте моими судьями, но учтите… – она приложила палец к губам и предупредила: – Картина готова только наполовину. Я больше пока не могу, должна сделать на несколько дней перерыв.

Эта игра, которую она затеяла от полноты чувств, предназначалась скорее для меня, чем для деда, хотя она обращалась и к нему:

– Не будь слишком строг, дедушка!

Профессор, подлаживаясь под нее, сначала постучал в дверь, хотя знал, что там никого нет, и только потом вошел.

– Что это такое? Гм… что-то это ведь должно значить, – бормотал профессор. – Лес выполнен грубо: что это за ветки? Какие-то засохшие колючки! И это – австрийский пейзаж? Нет, конечно, все-таки что-то есть!.. А вот эта штука – это дерево или человек? Нет, вы только посмотрите, что тут наворотила эта девица!

Не знаю, что подумал профессор, но мне многое сказала эта картина, отягощенная символическими элементами, хотя и в самом деле далеко не завершенная. Главную нагрузку несла фигура человека, напоминающая искривленный ствол дерева, по которому можно было прочесть его историю. Этот человек отделился от строя деревьев с поломанными, как после апокалиптической бури, ветвями, словно преодолев свое бурное прошлое, и по узкой тропинке вышел из мрачной зловещей чащобы, набросанной черными извилистыми линиями. Отсюда перед ним открывалась просторная долина: чем дальше, тем шире; солнечные лучи стелились перед ним, как дорога к свободе, добытой с таким трудом. Если бы человек был изображен в классическом стиле – например, с бесконечным страданием в глазах, – он не произвел бы такого впечатления, как этот, натуралистически корявый человек-дерево, искривленный, но не сломленный, выстоявший многовековую бурю. Однако спокойные краски картины призывали понимать, а не действовать, настраивали на размышление. Действие осталось позади, в истории, в этом лесу, от которого отделилась человеческая фигура, переданная таким необычным способом.

– Что ты молчишь? – спросила Габриэла.

– У меня нет слов, – сказал я, – все уже сказано здесь, на картине. Это – наша история, а лучше сказать, эпизод из нашей истории.

Я взял ее руки, перепачканные масляной краской, как две маленькие палитры, и поцеловал одну и другую.

Моя комната давно уже перестала напоминать госпиталь, кровать я отодвинул к стенке, в китайской вазе каждый день появлялись свежие цветы. А на письменном столе всегда лежала толстая тетрадь в твердом переплете, первые страницы которой были исписаны крупными заостренными буквами с наклоном влево. Каждый день Габриэла записывала в эту тетрадь то желание, то сон, то мысль, а иногда – образ. Я не отставал от нее, и тетрадь стала общей.

Но вот однажды утром, еще до завтрака, когда по радио передавали венгерский «Чардаш», в дверь ко мне три раза постучали: пришла Габриэла, в шали на плечах. Мы с вечера условились дойти вместе до соседнего села – я хотел поговорить с командиром части, которая там стояла. Услыша звуки «Чардаша», Габриэла растянула шаль за спиной и пустилась в пляс. Потом, смеясь, упала на стул.

– Мне сегодня придется плакать, не иначе. Что-то я слишком развеселилась.

Я спросил ее, где она выучилась «Чардашу».

– Я просто видела один раз в Вене, приезжала труппа танцоров из Будапешта.

Тут в соседней комнате послышался голос девушки с веснушками, шаги, чьи-то сапоги протопали к двери, раздался стук – и на пороге появился полковник Покровский. Из-за спины полковника выглядывала его любопытная проводница, ей, видно, не терпелось посмотреть, какую головомойку устроит важный офицер этому влюбленному, который и не думает двигаться отсюда.

Полковник, высокий и худой, инстинктивно пригнулся, входя в дверь, потом поднял ко мне лицо, отнюдь не сияющее и даже без улыбки, и приветствовал меня. е подчеркнутой серьезностью, чтобы не выдать свои чувства. Так он всегда вел себя с людьми, которых отличал среди других. Подумать только – он вырвал время приехать бог знает куда лишь для того, чтобы сказать:

– Смокинэ! Война идет к концу, Смокинэ!

Заметив в комнате девушку, он взглянул на меня лукаво. Я невольно подумал: «А что, если он сейчас достанет из нагрудного кармана флакончик?» Но полковник вдруг повторил изменившимся голосом: «Смокинэ!», и слова замерли у него на губах. Он, не отрываясь, смотрел на Габриэлу, таким странным взглядом, что она почувствовала себя виноватой и залилась краской. С невероятным трудом, как будто поднимая жернов, полковник выговорил всего два слова:

– Clarisse Prévost? [7]

– Non, monsieur, Clarisse Prйvost c'était ma mиre. [8]

– Oh, mon Dieu, quell recontre! [9]

– Vous avez connu ma mère? [10]

На этом диалог окончился. Полковник Покровский не ответил на последний вопрос. Он повернулся ко мне, пожал мне руку, пристально глядя в глаза и не говоря ни слова. Я подвинул ему стул. Он сел, вернее сказать, упал на него. И снова стал вглядываться в Габриэлу. Тень пробежала по его лицу.

– Вы сказали, что Кларис Прево – ваша мать? Где она сейчас? – спросил он, подавшись вперед, будто хотел ускорить ответ.

Габриэла помедлила мгновенье, потом сказала:

– Она уехала на родину, во Францию, в 1940 году, за месяц до оккупации.

– И где она теперь?

– Она погибла. Она была в Сопротивлении. Полковник вздрогнул и втянул голову в плечи.