Александр Чуксин - Однополчане

— Да, наш летчик. Ему осталось жить считанные минуты. Он честно умирает за Родину. Не то, что ты…

— Ко мне собрались друзья-инвалиды, утром мы уходим искать партизан. Но и здесь мы помогаем своим. Кто в воскресенье на базаре разбросал листовки? Артиллерист и я. Почему же вы не верите мне…

Раненый чуть приоткрыл глаза. Комната была освещена плохо. Очертания предметов, людей расплывались. Но человека, склонившегося над ним, комиссар узнал.

— Как ты сюда попал? — прошептал он.

— Товарищ комиссар? — растерянно проговорил Константинов и, нагнувшись к умирающему, торопливо заговорил: — Не по своей воле… Вот… — и он показал на обрубок левой руки, висевший на грязном бинте.

Комиссар молчал. Взгляд его был тяжелым, обвиняющим.

Константинов всхлипнул, повернулся к Банниковой:

— Скажите, что же делать, как помочь комиссару, он же меня спас!..

Банникова молчала. Что могла сказать она вот так сразу, да еще человеку, которому не верила. Константинов решительно шагнул к дверям.

— Куда вы? — воскликнула Банникова.

— Переверну весь Харьков, но комиссара спасу, — и Константинов выбежал на улицу.

Раненому становилось все хуже и хуже. Но он боролся со смертью и все пытался что-то сказать Банниковой. Она склонялась к самому его лицу и спрашивала.

— Что? Что?

С усилием летчик прошептал:

— Письмо… Я продиктую. Жена и дети в Тамбове…

Женщина торопливо нашла бумагу и карандаш, приготовилась писать.

Летчик долго молчал, лицо заострилось, казалось, он мертв. Но вот снова комиссар открыл глаза. «Какая же воля должна быть у этого человека. Какая железная воля у наших людей! — подумала Банникова. — Человек не уйдет из жизни, пока не сделает того, что должен, что необходимо ему сделать».

Комиссар сквозь запекшиеся губы проговорил:

— Дети мои… Я ранен тяжело…

Банникова торопливо записывала. Голос комиссара прерывался. Он выталкивал слова о трудом, многое недоговаривал. Но Банникова догадывалась, что он хотел сказать, и поспешно записывала.

«Люди подобрали меня в лесу. Они сделали все, чтобы я жил. Петя и Вера, слушайте и любите свою мать. Как вам в жизни тяжело ни будет, никогда не опускайте руки, ищите выхода. Вырастете большие, дорожите Родиной, любите жизнь. Помните… — это было последнее, что сказал комиссар.

Стараясь удержать рыдания, Банникова закрыла комиссару глаза. Когда вернулись Таня и Анна, Банникова все так же недвижно сидела у кровати.

— Мама, — бросилась к ней Таня, — сейчас профессор… — и осеклась, увидев мертвого комиссара.

Немного позже пришел Константинов с врачом…

К вечеру следующего дня комиссара положили в гроб, убрали зеленью. Константинов стоял у изголовья, осунувшийся, бледный. Банниковы сидели рядом, не сводя с комиссара глаз. Это было последнее прощание с человеком, который стал им дорог.

Кто-то постучал в окно. Татьяна быстро встала с дивана и подошла к дверям.

— Кто там? — взволнованно спросила она.

— Свои.

В комнату вошла группа людей. Это были рабочие железнодорожных мастерских, где до войны работала Банникова. В руках у них были лопаты, кирки.

— Ну, соседушка, могила готова. Надо поторапливаться, а то ищейки гестапо по пятам ходят, — заговорил пожилой рабочий. Он вытер рукой запорошенное снегом лицо, подошел к гробу.

— Не лучше ли ночью схоронить? Зачем рисковать, у вас семьи, — проговорил Константинов.

Рабочий сердито повел бровями.

— Мы своего летчика хотим по-своему хоронить, и бояться нам некого.

Четверо рабочих подняли гроб, молча вышли. За ними последовали Таня с матерью и Константинов.

Весной 1942 года полк перебазировался в район Северного Донца. Небольшой аэродром находился на возвышенности, покрытой густой зеленью. С посадочной площадки виден был Изюм, искалеченный бомбежками: каждый день более пятидесяти немецких самолетов появлялось над городом.

С юга аэродром огибала большая грунтовая дорога, связывающая наш тыл с фронтом. Ежедневно на рассвете появлялся немецкий разведчик, наблюдавший за движением наших войск. Это был самолет итальянской марки «макки», похожий на советский самолет «чайка». Когда «макки» первый раз вынырнул из облаков, никто не обратил на него внимания, считая своим. Нескольким солдатам это стоило жизни. За «макки» стали следить. Наши летчики настойчиво охотились за ним, но он никогда не вступал в бой. При появлении советских самолетов он скрывался.

Вот и сейчас «макки» выпал из мутно-голубых облаков и, описывая круги, стал летать недалеко от аэродрома. На хвосте самолета четко выделялся черный пиковый туз.

— «Макки» охраняет подходы к нашему аэродрому, — шутливо проговорил Пряхин. — А наши появятся, и он, как заяц, в кусты.

— Да, повадка труса, — соглашались летчики, — но нахален, стервец.

В стороне, подпрыгивая на выбоинах, ехала легковая машина. К ней от своего самолета быстро шел Банников.

— Ты куда, Борис? — окликнул его Пряхин.

— В Изюм, за Колосковым. Госпиталь в тыл эвакуируется, и подполковник боится, как бы не потерялся Колосков.

— Ну, ну, двигай. И Яше привет передавай. Жаль, Назарова нет, с тобой бы попросился…

Изюмский госпиталь был уже на колесах. Молоденькая сестрица ввела Банникова в большой автобус. Внутри по боковым стенам висели кровати, в которых лежали тяжелораненые. Банников окинул их быстрым взглядом. В углу лежал Колосков.

— Приехал! — обрадовался Яков. — А меня профессор после пустяковой операции лежать заставил. — Колосков поспешно надел сапоги.

— Пойду попрощаюсь с Лидой, она здесь лежит.

Яков осторожно подошел к кровати.

— Лида, уезжаю в часть, — обращаясь к девушке, проговорил он.

Лида с трудом улыбнулась.

— Спасибо, что не забыл… — ее большие впалые глаза смотрели печально.

— Успокойся, все будет хорошо. Поправишься — и опять к нам.

— Я к сестре поеду, она живет в станице Белокаменской, — чуть слышно ответила Лида.

На обратном пути летчики говорили о Лиде, о родных и близких.

— Никак не дают мне покоя мысли о маме и сестре, — говорил Банников. — Трудно им. Обе они по характеру вспыльчивые, непокорные. Терпеть не станут.

— А ты, видно, в отца, спокойный, уравновешенный, — заметил Колосков.

— Я… У меня судьба другая, Яша. Я ведь был беспризорником. Как-то в 1926 году в Харькове сидел на тротуаре и завязывал бечевкой развалившиеся ботинки. Вижу, подходит какая-то женщина.

— Что, мальчик, починкой занялся? — спросила.

— Да, — говорю, — беда. Старое рвется, а новое не шьется.

Мне тогда было семь лет. Я рассказал, что родные мои умерли в Донбассе. Остался где-то на Украине дед, мама к нему послала. А я в Харьков отправился, учиться решил. Вот закончу ремонт и пойду в милицию, доложу о своем приезде.