Костас Кодзяс - Закопчённое небо

Георгия смотрела в окно. Бесконечные вопросы мальчика отвлекали ее от собственных мыслей. Неохотно, делая над собой усилие, отвечала она на них.

Хараламбакис не знал, что мать его была некогда очень красивой. Он видел лишь ее грустные глаза, морщины на лбу, а несколько лет назад, после того как она поднималась на гору за дровами, еще и кровавые ссадины на ногах. Если бы ему показали веселую девушку, которая гуляла вместе с его отцом по склону холма, и сказали, что такой была его мать, то он испугался бы, решив, что злая волшебница из сказки заколдовала эту девушку, отняв у нее красоту. (Мальчику еще рано было знать, что у рабочих людей в отличие от торгашей нет меркантильного подхода к жизни, что даже в самом бедственном положении они женятся, обзаводятся детьми, населяют землю новым поколением, доказывая этим, что человек — нечто великое и вечное.) С тех пор как Хараламбакис помнил себя, он привык видеть свою мать молчаливой, подавленной, угрюмой, в темном платке на голове.

Георгия была взволнована и нервно ломала руки. Мальчик следил за тем, как причудливо изгибались ее пальцы. Ему не терпелось о стольком расспросить ее, но он робел. Свернувшись в клубочек, он устроился у ее ног…

И все-таки малыш был бы счастлив, получив ответы на мучившие его вопросы. Молчание матери причиняло ему боль, ранило его детскую душу. Последнее время даже игрушки ему надоели. Он должен был во что бы то ни стало разобраться во всех переменах, происшедших в доме после возвращения отца с гор. И во всем прочем, чего он не мог понять.

Хараламбакис хорошо помнил тот вечер, когда впервые в жизни увидел отца. Он играл тогда во дворе в своем любимом уголке возле двери Урании. Заметив входящего в калитку мужчину, мать выбежала на порог. Она была совсем не такая, как обычно, и это поразило его. Она сбросила уродливый платок с головы, волосы у нее были красиво причесаны. Раньше он и не подозревал, что мать его может прыгать, как девочка.

С этой радостной встречей отца были связаны для Хараламбакиса все перемены, происшедшие потом в доме. Его любимый уголок во дворе за жестянками с базиликом, канавки, червяки — все было разом забыто, Отец настоял на том, чтобы его пускали на улицу бегать с другими ребятами. Ничего подобного мать обычно ему не разрешала, считая, что он очень слабенький и легко простуживается. Разве мог он мечтать, что по воскресеньям они будут гулять втроем? Он, мать и отец будут ходить по улицам огромного города. Наконец-то они сорвали бумагу, которой были заклеены разбитые окна, и отец вставил стекла.

Потом, разве мог он представить себе, что в сундуке хранится красивая зеленая скатерть? Ее постелили на стол, и бабушка, глядя на нее, все время вспоминала дедушку и о том, что было когда-то. Отец вырезал ему из дерева толстую куклу и назвал ее Черчиллем. Даже мать засмеялась, услышав это прозвище. Отец говорил иногда: «Черчилль беснуется, старается разжечь новый мировой пожар, но это ему не удастся». И он, Хараламбакис, с интересом смотрел тогда на свою смешную куклу.

Бесчисленные перемены в доме не ускользнули от внимания мальчика. В его наивном детском представлении отец превратился в существо, наделенное сверхъестественной силой, одно присутствие которого радостно преображало все в доме. Поэтому Хараламбакис очень боялся, что он может опять исчезнуть. В первые дни после возвращения отца малыш бегал, смеялся, резвился.

Но постепенно все кругом приняло свой обычный вид. Прежде всего он заметил, что мать опять замолчала. Потом убрали зеленую скатерть в сундук. Затерялся куда-то и Черчилль. Может быть, его выкинули на помойку? Хараламбакис не осмеливался спросить о нем. Так и не разрешив недоуменных вопросов, малыш снова вернулся к старым играм, но он теперь внимательно наблюдал за взрослыми, по-своему изучал их.

Однажды вечером двери их дома широко распахнулись, и двое соседей, сопровождаемые еще какими-то людьми, внесли в комнату отца. Все лицо у него было в крови, он громко стонал. Хараламбакис больше ничего не помнил, потому что его, страшно испуганного, Урания забрала к себе ночевать. Когда на следующее утро он проснулся, то услышал голос матери, стоявшей на пороге. Мальчик с ужасом увидел у нее на голове мрачный черный платок.

— Почему?.. — в страхе закричал он.

— Что почему? О чем ты спрашиваешь, Хараламбакис? — поинтересовалась мать, подойдя к нему.

Но он укрылся с головой одеялом, точно хотел спрятаться от нее…

Хараламбакис не сводил глаз с рук матери. Он слышал, как заскрипели ворота. Бабушка вышла во двор встретить Илиаса. Но мать даже не шелохнулась, продолжала стоять, приникнув лицом к стеклу.

— Боже мой! Какая мука! — вздохнула она.

Целый рой вопросов осаждал малыша. Действительность по-своему преломлялась в его голове; он воспринимал все совсем не так, как взрослые.

— Когда ты снова постелишь на стол зеленую скатерть? — шепотом спросил он, стараясь скрыть волнение.

Могла ли Георгия понять смысл этого наивного вопроса?

— Чтобы ты грязными руками запачкал ее? — отозвалась она.

— Я не буду ее пачкать. Ну пожалуйста. Мне так хочется! — прошептал Хараламбакис, прижимаясь к коленям матери.

Но женщина была поглощена своими мыслями, и простодушная просьба ребенка так и осталась без ответа.

Вдруг из-за стены донеслись мелодичные звуки гитары. Испуганная Георгия поспешила зажечь свет и в волнении заметалась по комнате. За все те годы, что она прожила в этом доме, ей ни разу не довелось слышать, чтобы Илиас играл на гитаре. Обычно он что-то весело насвистывал. Но это бывало лишь в том случае, когда на половине брата царила тоска и отчаяние. Это стало уже невыносимой, жестокой игрой.

Обезумев от страха, Георгия заткнула уши. В эту кошмарную ночь нежные звуки гитары сводили ее с ума. Она готова была закричать, спросить Илиаса, какое несчастье опять случилось.

Внезапно гитара смолкла. Георгия напряженно вслушивалась в тишину.

— Постели скатерть, — капризничал Хараламбакис. — Дай мне мою куклу…

— Прекрати наконец! Перестань ныть! — закричала Георгия.

Мальчик притих.

Внезапно дверь, ведущая в соседнюю комнату, заскрипела: кто-то с другой стороны пытался открыть ее. Вскоре обе створки с шумом распахнулись, и на пороге появилась инвалидная коляска.

На плечи Илиаса была наброшена смятая солдатская шинель без пуговиц. Справа на отвороте висела медаль за доблесть. Оглядев комнату, он подтолкнул коляску.

— Илиас, ты куда? — прошептала ему вслед растерянная Мариго.

Калека остановился перед невесткой, улыбаясь пьяной улыбкой.

— Посмотри на меня. Ну, чем я не солдат? — сказал он, и судорога страдания исказила его лицо.