Костас Кодзяс - Закопчённое небо

Георгия побледнела. В его шутке прозвучало столько отчаяния, а в глазах была такая безысходная тоска! Страх, овладевший ею при первых звуках гитары и при виде калеки на пороге, отступил на минуту. Она подошла к Илиасу поближе и прерывающимся от волнения голосом заговорила о Никосе:

— Он еще не вернулся, Илиас. А уже поздно. Он ушел чуть свет, и я не знаю даже, чем кончилась забастовка.

— Его арестовали, — тихо сказал калека. — Его арестовали в полдень на заводе.

Георгия опустилась на край кровати, уронила на грудь голову, повязанную темным платком. За коляской ни жива ни мертва стояла убитая горем Мариго.

— Никос, сыночек мой… — пролепетала она. — Ох, так я и знала, что стрясется беда…

Илиас почувствовал сзади прикосновение рук матери. Он запахнул на груди шинель. Потом, слегка обернувшись к матери, застыл, выжидая, что она еще скажет.

— Илиас… — Он молчал. — Ты остался теперь у меня один… К этому ты всегда стремился… Но нет больше дома, Илиас. Есть только груда обломков, и все нас здесь топчут, — прошептала Мариго.

Хараламбакис робко подошел к дяде и потрогал рукой медаль, висевшую у него на груди.

От выпитого узо калека совсем осоловел.

— Ну хватит! Чего пристал? — отмахнулся он от мальчика и простонал с тяжелым вздохом: — Ох, головушка моя!

— Никогда Никос не думал о нас — ни обо мне, ни о ребенке, — жалобно причитала Георгия.

— Не трогай медаль, — пробурчал Илиас.

— Никоса я не виню… Я понимаю, он не мог иначе. Но этот мрак!.. Господи! — воскликнула Мариго, молитвенно устремив кверху взгляд. Она чувствовала, что безысходное отчаяние, царившее в этой комнате, отнимает у нее последние силы, и постаралась взять себя в руки. — Вставай скорей, — обратилась она к невестке, и голос ее прозвучал сурово, решительно. — Захвати белье, одеяло и пойдем узнаем, где он.

Георгия машинально поднялась с кровати. Обе женщины стали поспешно собираться, они суетились, то и дело натыкаясь на калеку, который, всеми забытый, сидел в своей коляске посреди комнаты. Георгия, так же как Мариго, накинула на плечи шаль, потом они взяли увязанные в узел вещи и ушли. На улице было очень холодно, и Георгия прижалась к плечу свекрови. Некоторое время они шли молча. Свернув на проспект, Мариго на минуту остановилась, чтобы перевести дух. Она посмотрела на мрачное небо, нависшее над ними.

— Перед рассветом ночь особенно темная, — сказала она, повторяя слова, которые часто слышала от Никоса.

Хараламбакису хотелось спать, глаза у него слипались. Илиас посадил его на сундук и пристроился рядом в своей коляске. Он погладил мальчика по голове.

— Ты слушаешь меня? А?

— Да, дядя, — пробормотал малыш.

— Разве ты слушаешь? Ты же не слушаешь! Мы говорили с тобой, что твой отец — настоящий человек. Ты не гляди, что я его ругаю. Ведь ежели серьезно на все посмотреть, то твой безногий дядя просто дерьмо… Ох! Моя головушка! А захоти я… Или ты играешь жизнью, или жизнь играет тобой… На мне она, проклятая, здорово отыгралась… Ох! Голова кружится… Э, да ты спишь, негодник?

Хараламбакис заснул, сидя на сундуке в холодной комнате. А пьяный калека долго еще бормотал что-то себе под нос.

В кухне у Мариго на плите кипела в кастрюле вода.

Дни мелькали и оставались позади, как следы на грязной дороге, отпечатанные быстрыми ногами осла, развозящего овощи. Иногда Мариго казалось, что на плечах ее лежит груз веков. В особенности когда она думала о прежней безмятежной жизни.

В тяжелые минуты Мариго всегда чувствовала облегчение, глядя с тоской на свое маленькое закопченное небо. Под его мрачной сенью обретала она некоторое душевное равновесие. А теперь сбегавшие по потолку капли представлялись ей каплями крови, символизирующими трагическую судьбу человека.

С тех пор как арестовали Никоса, она стала совсем другой, в жизни ее произошли огромные перемены. Целыми днями бегала она, хлопотала за сына, выполняла его поручения. Поэтому рано утром покидала она дом и возвращалась подчас поздно вечером.

Но Мариго не испытывала бы такого душевного подъема, если бы Илиас не угомонился и не избавил ее от прежних мук. Лицо калеки теперь выражало спокойствие. Мариго неутомимо ухаживала за ним. Прежде чем уйти куда-нибудь, удобно устраивала его в коляске, клала рядом с ним сигареты, гитару, несколько свежих газет так, чтобы все было под рукой, наливала ему кофе. Илиас не жаловался, что мать бросает его надолго, поглощенная заботами о Никосе. Он не принимал уже это близко к сердцу. Им внезапно овладела страсть сочинять песенки, и он чаще всего был поглощен этим занятием. «Долго будет продолжаться это счастье? Или бес затаился в нем и в один прекрасный день…» — думала Мариго.

Последнее время она стала даже проявлять интерес к международным событиям. Где бы Мариго ни была, она не упускала случая сказать что-нибудь о Китае или о волнениях на Среднем Востоке. «Ну вот, народ уже проснулся, он не желает, чтобы над его головой занесли кнут или чтоб англичане сели ему на шею», — говорила она. Возле тюрьмы она вступала в разговор с женщинами, дожидавшимися там свидания со своими сыновьями. Изредка она открывала старинный медальон матери, который носила на груди, и показывала людям фотографию Элени. Маленькую фотографию, запечатлевшую улыбающуюся девочку с длинными косами.

От бесконечной ходьбы туфли у Мариго прохудились, и из дыры вылезал мозоль, обтянутый грубым черным чулком. Но все же она следила по мере возможности за своей одеждой, латала и стирала платье, чтобы выглядеть опрятной, тем более что ей приходилось обивать пороги всяких учреждений, просить за Никоса: она бывала в конторах адвокатов, в редакциях газет, у депутатов парламента. Ее большие глаза на вытянувшемся, исхудалом лице без всякого страха смотрели на людей. Иногда она становилась очень разговорчива, иногда подолгу молчала и, точно глядя на себя со стороны, поражалась происшедшим с ней переменам.

В доме Саккасов царило теперь грустное спокойствие. Дверь, соединяющая обе комнаты, больше не запиралась, и можно было свободно ходить туда и сюда. Весной у Георгии родился второй сын. Они бы совсем пропали, если бы не инвалидное пособие — Илиас полностью отдавал его матери. Георгия искала себе работу.

Бывали дни, когда гитара подолгу не замолкала. Ее мелодичные звуки разливались по всему дому. Тогда Георгия ласково гладила по голове Хараламбакиса и говорила ему, как все будет замечательно, «когда выйдет из тюрьмы отец». Мальчик слушал мать и вспоминал ее с веселым лицом и красиво причесанными волосами, вспоминал «Черчилля» и зеленую скатерть, запрятанную в сундук.

Частенько Мариго и Георгия ходили вместе в тюрьму на свидание с Никосом. Он появлялся за железной решеткой, спрашивал о своих сыновьях, об Илиасе, о соседях и о заводе. После смерти Маноглу дела на фармацевтическом заводе вели доверенные лица Лидии. Рабочим там по-прежнему приходилось туго, но единство их все росло. Когда Никосу рассказывали что-нибудь новое о заводской жизни — а Мариго всегда старалась быть в курсе тамошних дел, — лицо его оживлялось. Он жадно слушал мать, радовался каждой хорошей весточке.