Дидо Сотириу - Земли обагрённые кровью

Соблазн поесть горячей тарханы победил мою нерешительность, и, как ни моргал мне Панагис, я согласился. Мы пошли к старику. Старик провел нас в комнату для гостей, дружески беседовал с нами, но когда вышел, чтобы принести тархану, дверь снаружи запер. Я крикнул ему:

— Зачем запираешь дверь, староста? Мне надо выйти.

Он ответил, что мы арестованы и что утром он передаст нас жандармам.

Панагис побледнел и начал меня ругать:

— Из-за твоей доверчивости мы попались, как мыши в мышеловку. Позор!

Я утешил его:

— Старик плохо рассчитал. Из этой тюрьмы нетрудно выбраться. Ложись и спи, а когда придет время уходить, я разбужу тебя.

Панагис лег — потому ли, что очень устал, потому ли, что верил в меня. Пока он спал, я осторожно вынул раму, после чего разбудил его. Я свернул молитвенный коврик, который лежал в комнате, взял его под мышку и сказал Панагису:

— Вылезай!

Панагис удивленно посмотрел на меня.

— А для чего тебе этот коврик, зачем ты тащишь его с собой? Что мы, воры?

— Я хочу наказать этого паршивого старика. Это самая ценная для него вещь в доме.

— Не старика, а себя ты накажешь. Как ты будешь тащить этот коврик?

— Я его подарю первому бедняку, который нам встретится, пусть помолится за наших покойников.

Когда мы вылезли, я подошел к окну комнаты, в которой спал старик, и крикнул:

— Счастливо оставаться, староста! Спасибо за гостеприимство! Не вздумай только подняться с постели, а то угощу тебя пулей, мерзавец!

Я уверен, что он даже с боку на бок не повернулся, замер.

Десять часов подряд мы шли, не встретив ни одного человека, и тащили с собой коврик. Наконец мы увидели шалаш пастуха. Старик пастух сидел со своей старухой в шалаше, а дети их были на пастбище. Мы подарили пастуху коврик. Он не особенно интересовался, откуда мы его взяли. Ему достаточно было того, что коврик стал его собственностью. Он угостил нас кислым молоком, ячменным хлебом, орехами и сыром.

Отдал нам свой кисет с табаком и всю папиросную бумагу. Жена пастуха не могла нарадоваться подарку. Ей хотелось чем-нибудь отплатить нам, и она сказала мужу:

— Проводи людей, а то после землетрясения кругом такие страшные пропасти…

И правда, как раз в это время в районе Испарты произошли сильные землетрясения, вызвавшие обвалы. Четыре дня мы блуждали среди обломков скал, не встретив даже птицы. Голод изнурил нас, ноги у нас дрожали. На пятый день пути мы увидели одинокий шалаш у подножия горы.

— Идем, и будь что будет, — сказал я Панагису. Мы подошли к шалашу. Даже собака не залаяла на нас. Я нагнулся, заглянул в шалаш и отшатнулся, пораженный: молодая турчанка, засучив рукава, месила тесто и напевала. Она показалась мне настоящим ангелом. Заметив меня, она испугалась и вскрикнула. Я заговорил с ней, не входя в шалаш.

— Прости меня, ханым [12] Ханым — госпожа, барышня (турецк.). . Мы прохожие, у нас долгий путь впереди. Если ты дашь нам немного хлеба, для нас это будет спасением.

— Нет у меня хлеба, — ответила она. — Все, что было, утром забрали пастухи. Только собираюсь печь.

— Тогда угости хоть водой.

— Вода под платаном, идите туда.

Я понял, что она не хочет помочь нам.

— Пошли, Панагис, — сказал я, — от нее, видно, ничего не добьешься.

Не успели мы пройти и ста метров, как увидели направленное на нас дуло винтовки, которую держал здоровенный турок.

— Руки вверх!

Что нам было делать? Мы послушно последовали за ним. Он привел нас к тому же шалашу, который оказался разделенным на две половины; не опуская винтовки, он велел нам войти в шалаш с другой стороны, в ту половину, где не было женщины. Удивительным было то, что взгляд у него был самый миролюбивый.

— Садитесь! — мягко пригласил он.

Мы сели, он отложил винтовку, достал из кармана коробочку с табаком и предложил нам скрутить по цигарке. Мы совсем растерялись.

— Можете не стараться чего-то придумывать, — добродушно сказал он. — Я прекрасно знаю, что вы дезертиры. Просто любопытно узнать, откуда вы бежали и куда держите путь.

Я откровенно рассказал, что бежали мы из Анкары и направляемся в Смирну.

— Мне до этого дела нет. Я хотел только проверить, что вы за люди и как относитесь к женщинам, которых встречаете. Я своими глазами видел, что вы с уважением отнеслись к чести беззащитной женщины, и желаю вам поэтому благополучно добраться до дому. Я увидел вас, когда вы спускались с горы. И подумал: сейчас они подойдут к моему шалашу. Я хотел стрелять, но поразмыслил и решил не брать грех на душу, не испытав вас. Вы пришли в мой шалаш в святой день курбан-байрама [13] Курбан-байрам — праздник жертвоприношения . Раз уж так случилось, садитесь и откушайте со мной.

Он сам накрыл стол, принес мясо и фрукты. Он от души смеялся над нашей прожорливостью.

— Ешьте, ешьте, мяса хватит, — потчевал он нас, — сейчас жена пирог с медом печет, я вам дам на дорогу.

Потом он пошел нас провожать. По дороге рассказал, что он офицер, ловит дезертиров, но по случаю праздника на два дня пришел к жене.

Его откровенность растрогала нас.

— Ты, должно быть, добрый человек, — сказал я.

— Не со всеми, — ответил он. — Я человек справедливый и люблю честность. Кто уважает другого, тот уважает и себя. Если бы вам вздумалось обидеть мою жену, вас бы уже в живых не было; я убил бы вас и оставил на съедение шакалам и собакам…

Светало, когда мы подошли к городу Тире. Сердца наши забились сильнее — наконец-то окончатся наши страдания. Я тронул за руку своего товарища.

— Слушай!

С дальних полей ветерок доносил до нас мелодичное девичье пение. Мы ускорили шаг. Песня была греческая. Первые греческие слова после стольких месяцев! Мы остановились, словно завороженные. Даже пение ангелов не произвело бы на нас, кажется, такого впечатления!

Панагис закричал и замахал руками. Девушки, увидев нас, оборвали песню и с криком бросились врассыпную.