Вальтер Флегель - Ничейной земли не бывает

А когда фестиваль молодежи закончился, его участники разъехались по домам. Поздно вечером, идя по своей улице, Литош чувствовал себя совершенно одиноким. Его восторженность угасала, подъем спадал. И как Литош ни старался, ни дома, ни на стройке он не мог вернуть те ощущения, которые владели им совсем недавно, не говоря уже о том, чтобы заразить этим воодушевлением других.

И в армии дела обстояли не лучше. Учения и маневры, объединявшие коллектив, проводились не слишком часто. За время службы в батальоне Литош участвовал всего в четырех учениях. И только на них он чувствовал себя настоящим солдатом, как чувствовал себя настоящим комсомольцем в Галле. Но и в обычной армейской жизни его не покидало ощущение, что, как солдат, он очень нужный человек. И это чувство особенно усиливалось от общения с такими людьми, как полковник Шанц, как командир роты или замполит. Однако человеком, с которым они ежедневно проводили вместе по нескольку часов, был лейтенант Анерт, а он-то как раз держался от солдат на расстоянии. Теперь они снова будут жить в казармах, ожидая следующих крупных учений, но Литошу в них уже не придется участвовать — к тому времени он демобилизуется. И произойдет это двадцать шестого октября.

«Отпустят меня, отпустят, уволят, выпустят, — думал он. — Какие глупые слова! Раньше отпускали арестованного из кутузки, когда он отсиживал свой срок. Раньше увольняли с работы, сейчас у нас этого не делают. Из школы выпускают. И это слово «отпустить» звучит все равно как «Иди и исчезни! Чтобы тебя больше не видели!..» Вот как оно звучит…»

Однако и другие слова, которые приходили Литошу на ум в связи с двадцать шестым октября, звучали нисколько не лучше. Например, «поехать домой». А ведь кое-кто из ребят в армии чувствовал себя лучше, чем дома, а находились и такие парни, у которых дома; как такового, вообще не было. У Литоша, правда, дом был. В нем жили отец, мать, две младшие сестренки. Это был не дом в прямом смысле слова, а четырехкомнатная квартира в центре Берлина, неподалеку от которой находился молодежный клуб с дискотекой. Работал он тоже рядом, строил новые дома. После двадцать шестого октября Литош вернется туда.

Литош попытался представить себе, как он направляется на работу, как надевает свой комбинезон и проходит через железные ворота, выкрашенные серой краской, которые закрываются за ним. А сначала все демобилизованные поедут по домам.

Потом при первом же удобном случае они соберутся все вместе и отметят свое возвращение из армии, выпьют, некоторые даже больше положенного. И пойдут разговоры, и польются веселые песни. И будут они петь и в ресторанчике, и на улице, и в электричке. Люди будут смотреть на них я по их коротким прическам без особого труда определят, что они недавно демобилизовались из армии. Одни будут поглядывать на них с улыбкой и пониманием, другим не понравятся их раскрасневшиеся от выпитого вина лица и чересчур громкие голоса, и они будут со злостью искоса поглядывать на них, не догадываясь о том, что пережили эти парни за полтора года службы в армии, а то, чего доброго, могут подумать, что Литош и его товарищи вот так, весело, и прослужили все восемнадцать месяцев.

Только самим ребятам лучше известно, как они служили и какой след оставила в их душах недолгая армейская жизнь. Поэтому помимо радостного чувства, что они наконец-то отслужили свой срок, они испытывают и нечто другое. В их сердцах останется что-то такое, с чем они расстанутся не сразу, о чем будут долго вспоминать, собираясь за кружкой пива.

Литош был глубоко убежден в том, что на гражданке ему кое-чего будет недоставать. Например, его бронетранспортера, а главное — парней, с которыми он подружился за время службы: Айснера, Фихтнера и других. Прощание с ними будет, пожалуй, грустным, потому что они расстанутся навсегда.

А хорошо бы было собраться этак лет через десять. Интересно, что случится с ним за эти десять лет? Где он будет строить новые дома? Может, станет бригадиром или инженером? Айснер наверняка станет начальником смены, а то и секретарем парткома на своем сталелитейном заводе, а Фрейер полковником или начальником политотдела в их прежней дивизии. А майор Пульмейер? Неужели же он и через десять лет по-прежнему будет командиром роты?

Но впереди еще целых семь месяцев службы, а за это время многое может произойти. Прежде всего изменится он сам. Однако жить так, как он жил до призыва в армию, он уже не сможет. Не сможет жить одним днем, измеряя время сеансами кино, посещениями дискотеки, знакомством то с одной, то с другой девушкой, застольем до начала смены. Все это осталось в той, прежней жизни.

Неожиданно Литош услышал звуки губной гармошки. Посмотрев на Фихтнера, он увидел, как тот стукнул инструментом по ноге и снова приложил его к губам. Наигрывая какую-то незатейливую мелодию, солдат закрывал глаза, и тогда можно было заметить, какие у него густые и длинные, как у девушки, ресницы.

Фихтнер заиграл песенку «У колодца», а Литош начал подпевать ему и вдруг обнаружил, что даже слова помнит.

В школе, когда учитель пения заставлял его петь вместе со всеми, Литош обычно упрямился и в лучшем случае только делал вид, что поет, за что в графе «пение» у него довольно часто появлялась оценка «плохо». Девчонки, глядя на него, едва сдерживались, чтобы не рассмеяться, отворачивались к окошку. Но пели они по-настоящему. А из мальчишек серьезно к пению относился только один мальчуган, тихий и прилежный, которого они считали жалким ничтожеством. Позже он перешел в музыкальную школу и сейчас наверняка учится где-нибудь в консерватории.

Учителем пения у них тогда был молодой человек, носивший для солидности бородку. Помимо преподавания в школе он был ударником в небольшом оркестре. Только по этой причине большинство учеников признали его и сносно вели себя на уроках. А пение народных песен они считали и вовсе несолидным занятием — пусть их разучивают малыши в детском саду. Учитель молча выставлял Литошу и другим ученикам за пение оценку «плохо» в классный журнал, переправляя ее со временем на «удовлетворительно» и «хорошо», но только тем ученикам, которые доказывали ему, что они прилежно выучили теорию и историю музыки. И вот теперь оказалось, что, несмотря на давнишнее отвращение к пению, кое-какие мелодии и даже слова некоторых песен в памяти Литоша сохранились.

Фихтнер играл так тихо и чисто, что можно было подумать, будто он играет на флейте.

— Хорошо играешь, — похвалил его Литош. — На самом деле хорошо, Улли.

— Я знаю еще одну очень красивую песенку, — отозвался Фихтнер.

— Можно подумать, что ты знаешь все песни.

— Многие знаю, — поправил Литоша Фихтнер. — Многие, но далеко не все. А вот эта песня интернациональная.