Гейнц Зенкбейль - Джонни Бахман возвращается домой

«Ночь сейчас или день?»

«Мамочка, я хочу пить!»

Джонни подводит итог.

«Ночь сейчас или день? Или опять ночь?» — Джонни этого не знал, а спрашивать никого не хотел. Он втиснулся между телами двух людей, которые сдавили его своей тяжестью. Он слышал их дыхание. Собственно говоря, это было не дыхание, а скорее всего какое-то странное сбивчивое пыхтенье и фырканье. И он сам, Джонни, начал пыхтеть и фыркать. Кто-то попытался было зажечь свечу. Но она не светила, а лишь безрадостно коптила.

— Ей нужен кислород. Если в воздухе недостаточно кислорода, свеча не горит, — разъяснил кто-то невыразительным голосом.

— «Для нас, людей, должно хватать кислорода, — раздумывал мальчик. — Но как надолго еще его хватит. Как заживо замурованные, как похороненные, торчат здесь люди».

— Мы сидим уже семь дней, — сказала женщина, сидевшая, по-видимому, совсем близко от Джонни.

— На третий день комендант бункера хотел нас всех выгнать на улицу. Выгоняли всех гражданских, но мы наотрез отказались.

— Почему, спрашивается, мы должны были освободить им бункер? — спросил кто-то в той же стороне.

— Говорят, это помещение предназначено для раненых. Лазаретов уже давно не хватает. Постоянно прибывали все новые и новые раненые, их уже набралось, должно быть, больше тысячи.

«Больше тысячи? Надо надеяться, Франц как-нибудь пробьется в лазарет. Бедный Грилле!» — думал Джонни.

— Но вы же не вышли?

— Нам не оставалось ничего другого. Был отдан приказ, но, когда вышли первые, как раз начался сильный артиллерийский обстрел. Принесли еще несколько раненых…

— Мы же попросту не пошли, — сообщил следующий голос. — А куда нам было идти? Наш дом уже четыре недели как разбомбили.

— Мы уже больше трех месяцев без крова над головой. С тех пор как русские стоят под Шнайдемюлем, а это случилось в январе, пришли эсэсовцы и выгнали нас из домов. И это в середине зимы. Многие замерзли, и прежде всего маленькие дети.

Джонни слушал все эти разговоры без особого интереса. Он мог легко представить себя на их месте. Среди тягучих и длинных разговоров он слышал приглушенные раскаты. Иногда ему казалось, что удар прошел через бетонированные стены.

«Воюют ли еще снаружи? А на Нойруппинерштрассе? Там уже мир? — мысленно спрашивал себя Джонни. — Сумасбродный Грилле, если бы он не делал глупостей, я бы не сидел теперь здесь».

— Я хочу пить, — захныкал в тишине чей-то ребенок.

— Мы должны подождать, малыш. Ты же недавно пил.

— Но я хочу пить, мамочка!

Задребезжала отвинчивающаяся крышка от бутылки, забулькала жидкость, наливаемая в чашку или кружку.

«Мамочка». Что за слово! Сейчас такое же непривычное, как «школа» или «апельсин». Что бы ты попросил, Джонни, если бы твоя мать была с тобой рядом?»

Мальчуган попытался представить себе свою мать, но это ему не удалось. Зато он вспомнил отца, представил его себе отчетливо: вот он в своей изношенной, черной от масла форме железнодорожника, вот в своем праздничном костюме. Но мама? Почему не она? Потому что она всегда была сдержанней, незаметней, не такая веселая, как отец? Джонни беспокоило, что он больше не может представить себе свою мать. Но ее волосы! У матери были гладкие, черные волосы, в которых уже попадались серебристые нити.

«Я должен все же с ней встретиться, — раздумывал он. — Происходящее вокруг должно когда-то кончиться!» Нет, он не хотел ничего рассказывать о себе: что он видел, слышал и пережил за прошедшие дни. Ни капельки из этого он не собирался забывать. Ни шалаша в зарослях камыша у реки, ни лагеря с повозками, ни санитарной машины. Длинный путь вдоль железнодорожного полотна — сейчас, когда он вспоминал об этом, — уже не казался ему таким трудным. Да и путешествие через охваченный боями город отнюдь не было увеселительной прогулкой. Забота о Нанни, встреча с хитрым Краке и сердечный прием у антифашистов в подвале — все это были события, которые сделали его сильнее, надежнее. Люди не только ненавидят фашизм, но и должны победить его. Теперь он понял это. Как понял и то, что после войны все будет иначе. Но этого нужно дождаться, сейчас же об этом пока только можно мечтать… Новый порядок, новая жизнь…

«Однако рано или поздно настанет мирное время, когда я наконец вернусь домой. Когда я выйду отсюда, я сразу же пойду на Кюстринерштрассе, но сначала я должен еще зайти на квартиру к фрау Шнайдебах и Нанни. К Марианне Клат. А потом с ней вместе мы пойдем к нашему сгоревшему дому. Каждый день, в полдень, мы будем приходить туда и будем ждать до тех пор, пока не придет моя и ее мама…»

Разговоры в бункере.

Джонни пробирается к выходу.

Над Джонни смеются советские солдаты.

Дышать становилось все труднее.

«Теперь уже, конечно, спичка не загорится», — подумал Джонни. Прошло еще несколько часов, в течение которых чей-нибудь ребенок просил чего-нибудь попить. Громовым раскатам снаружи, доносившимся сквозь метровые стены, казалось, не будет и конца, более того, они даже становились сильнее и сильнее. Чтобы почувствовать их, мальчику достаточно было только дотронуться рукой до холодного, сырого бетона.

— В прошлой войне, на Сомме, нас держали точно в таком же помещении три недели, — объяснял какой-то старик. — Все три недели нам французы носа не позволяли высунуть.

— Займут ли русские этот бункер?

Вдруг из монотонного шума явственно выделились какие-то хлопающие звуки, сначала отдельные — редкие, а потом все более частые.

— Они хотят с нами разделаться, — предположил кто-то астматическим голосом.

— Ерунда!

— Но разве вы не слышите?

Снова послышался громкий стук. Сильная тряска прошла как бы волной по стенам и полу.

— Даже самый большой осколок не в состоянии пробить эту крепость, — заметил старик.

— Крепость? Какая там еще крепость? — неуверенно спросил астматик.

— Разве вы не знаете, мой господин, что этот бункер признан настоящей крепостью?

— Но ведь все штатские!

— Мы — да, но над нами все помещения забиты военными.

— Они должны покончить с этим безумием!

Сильно вибрирующий мужской голос выкрикнул откуда-то со стороны:

— Кто должен покончить с безумием?

— Кто! Кто! — порывисто воскликнул астматик.

— Мы должны во что бы то ни стало продержаться, — сказал другой резким тоном, — вытерпеть все и продержаться, соотечественники!

— Неужели? — удивился женский голос. — Вытерпеть, продержаться. Почему же вы тогда сидите здесь, а не находитесь вместе с нашими солдатами?

Новая, более сильная волна ударов, казалось, сотрясала весь бункер. Встряскам и ударам, казалось, не будет конца. И без того удушливый воздух смешался с поднявшейся пылью.