Степан Злобин - Пропавшие без вести

— Я же тебе говорил, Иван, не стремлюсь я в «высшие сферы», — повторил Анатолий слова Острогорова и оглянулся вокруг, про себя отметив не менее десяти обладателей генеральских лампасов за столиками.

— Вот такие-то и нужны, кто не тянется, не стремится. Стремятся-то многие, места не хватит на всех! — возразил его старый товарищ. — Нужны те, кто думает о победе, а не о званиях. Я тебе предлагаю поездки по всем фронтам, широту кругозора. Понимаешь, история перед тобою течет, как река на экране. События только еще назревают, а ты их по сотне признаков видишь заранее. Не только сцену, а все за кулисами видишь, и даже сам кое-что творишь!

Бурнин засмеялся.

— Ты что? — удивился полковник.

— Значит, тут, а не там, не на фронте, творится история? Тут даже сам кое-что творишь, а там только пешки, по-твоему?

— Ну, во-от! Скажешь тоже! — смутился полковник. — Я тебе о масштабах, о крупных событиях мирового значения, а ты о каких-то противопоставлениях! Я полагал — ты шире мыслишь.

— Ладно, шучу… Понимаешь, товарищ полковник, у меня в природе масштабности нет. Я сижу в штабе армии и тоже считаю, что кое-что сам творю. Не все — кое-что. Главное-то, конечно, творят в окопах. История, брат, по переднему краю шагает. Так я смотрю!.. А масштабного человека тебе укажу такого, который важнее в тылах, чем в нашем эвакогоспитале. Не можешь ли ты разведку произвести в Главсанупре? Есть такой друг у меня старинный, доктор-хирург Михаил Степаныч Варакин.

— Варакин! — живо переспросил полковник — Постой-ка, постой, погоди. — С соседнего стула он снял свой тяжелый портфель, достал из него какую-то папку, перелистнул всего пять-шесть бумажек. — Михаил Степанович Варакин, военврач третьего ранга? — спросил он.

— Он самый! — в нетерпении перебил Анатолий.

— Чего же ты беспокоишься! Его отзывают к Ливанскому в институт. Я думаю, завтра будет бумага отправлена. Сам проверю. Если с чем будет задержка, то постараюсь помочь, — пообещал полковник. — А про себя ты что же, не хочешь и говорить!

— Не хочу, Иван. Спасибо тебе за память и за доверие. Я в своей армии предпочитаю остаться. Мой масштаб — это армия. Я же недавно с дивизии. Я практический оперативник.

— Ельню взял и теперь зазнался?!

— Ельню освобождали не мы, но мы тоже вели наступление. Считаю, что это не шутки, — сказал Бурнин, вспомнив спор Балашова и Острогорова, и почувствовал вдруг желание защитить честь своей армии, а тем более — честь дивизии Чебрецова, где он сам так недавно еще был начальником штаба.

— Ты за это представлен?

— Да вот же! Ты плохо глядишь! — сказал Анатолий, указав на Красную Звезду.

— Прости, Анатолий! А я-то тебя не поздравил! Да как же!.. Ведь это надо обмыть, дорогой — воскликнул приятель. — Давай нынче вечером, а?!

— Недосуг обмывать. Мне надо обратно. Я нынче в армии очень нужен, на месте. Ведь, правду сказать, твое предложение не по характеру мне. Ты поверь, что там, в армии, — сердце мое! А время-то трудное…

— Ну, не стану неволить. Послужи в штабе армии, нарасти масштаб. После Нового года подумай, прикинь, — сказал полковник. — Как у вас новый начальник штаба? — спросил он как будто спроста, между прочим, но, вопреки простоте его тона, Бурнин заметил во взгляде его какое-то напряжение. И вдруг Бурнину почудилось, что именно этот вопрос и есть, может быть, главная тема для его старого приятеля полковника. Ведь весь разговор полковник до сих пор вел не о конкретном назначении Бурнина, а как бы повторял тот прежний их разговор.

— Генерал Балашов начальник умный, серьезный и, видимо, очень знающий. Он что, до сих пор профессором был? — осторожно спросил Бурнин.

— В Германии был атташе. Немцев он как облупленных знает. Очень они постарались его устранить. Интриги какие-то были вокруг него… Как он с Острогоровым ладит? — спросил полковник.

Бурнин замялся.

— Да ты не стесняйся, я ведь просто в частном порядке, как у друга, интересуюсь. Не очень удобно вышло у нас с его назначением, а ничего не поделаешь…

— Обиделся Логин Евграфович. Пожалуй, ревнует начальника штаба, — признал Анатолий. — А в общем, надеюсь, сойдутся. Отчасти я думаю даже, что я примиряю их как-то, хотя они, видно, еще с гражданской войны были близки. Если бы Балашов приехал в помощники к Острогорову, то вероятно, они друзьями стали бы.

— Да, тут щекотливое дело! — сказал полковник. — Балашова было приказано поставить повыше. Он из обиженных… Месяц-другой пройдет — он и на командующего потянет… Ну, поезжай, примиряй. Когда в штабе раздоры и ревность — плохо.

Обед был закончен, и они распростились. Но оказалось, что времени у Бурнина остается в обрез.

На этот раз ему предстояло ехать не на машине, и надо было считаться с расписанием поездов. Оставалось еще заехать по поручению Балашова, а до поезда было всего часа два. Если уж выбирать между Татьяной Варакиной и поисками семьи генерала, то последнее представлялось более важным: дружба дружбой, но Варакин вот-вот и сам возвратится в Москву, а у генерала нет вестей ни от сына и дочери, ни от жены, да еще и четыре года нет этих вестей, как он признался…

И Бурнин решил ограничиться еще одним телефонным звонком к Варакиной…

Письмо, которое две недели назад Татьяна Ильинична получила от Михаила, не было последним. Михаил писал аккуратно и часто. Татьяна Ильинична не сообщила мужу о том, что на их неказистый домишко в первый же фашистский налет упало двадцать две «зажигалки» и только самоотверженность женщин и озорных крикунов подростков спасла их от пожара. Не написала также о том, что в театр, где она работает, угодила фашистская фугаска, как и о том, что несколько нудных ночей ей пришлось провести в бомбоубежищах. Но, даже не зная всего этого, Михаил в своих письмах высказывал такое беспокойство о ней, как будто она находилась в окопах переднего края.

В последние дни Татьяна работала по эвакуации своего театра. На Татьяну, оставшуюся бессемейной, естественно, возлагали самые хлопотные заботы, и она была даже рада этой нагрузке, которая скрашивала ее одиночество. Дежуря в разных учреждениях, связанных с театрами, поджидая кого-либо из эвакуационного начальства столицы или выясняя у железнодорожников возможности отправки театрального имущества, Татьяна бывала занята до самого вечера. Но на этот раз днем неожиданно выпало свободное время, и, возвратясь домой, она получила записочку Бурнина.

Каким позабытым мирным теплом дохнуло ей самое его имя! Какими чудесными казались теперь Татьяне те времена, когда в доме у них бывал шумный Бурнин!

Они тогда жили все в той же просторной квартире в удобном центральном районе Москвы. В их дворе, как и во многих соседних, зеленели деревья, цвела сирень. Еще от матери Михаила у них остался хороший рояль, и к ним любили сходиться друзья и знакомые. Татьяна любила покрасоваться среди людей и сознавала эту свою женскую слабость. Ну что же, разве ей нечем было покрасоваться! Она прекрасно умела сама, без мужских комплиментов, оценить свою стройность, темные брови при светлых пепельных волосах и «карие очи»…