Степан Злобин - Пропавшие без вести

— Поплатится Гитлер за наших детишек и женщин! — сказал Силантий. — Ух, наши туды доберутся — камушков целых от всей Германии не оставят!

— А может, мы сами с тобой доберемся, товарищ Собакин! — возразил Анатолий.

— Что же, может, и сами сумеем! — Силантий пустил крутое солдатское слово.

— Мои вот тоже жена и двое детишек в Гомеле были. Что с ними?! — вздохнул кто-то рядом.

Немцы начали торопливо строить пленных в обратный путь в лагерь.

Им было объявлено перед выходом на работу, что никаких разговоров с гражданскими не допускается. Однако, как только они увидали прохожего старика, Анатолий не выдержал, крикнул:

— Отец! У забора, смотри, лежит женщина и ребятки, в развалинах раскопали! Скажи там кому — схоронить бы!

Конвойный солдат покосился на Бурнина, но, видимо, догадавшись, о чем идет речь, ничего ему не сказал…

Бурнин с горечью каждое утро теперь шагал по неузнаваемо искалеченным войной, когда-то красивым и оживленным улицам. Он пристально всматривался в лица торопливо и робко проходящих местных жителей: не попадутся ли знакомые черты?..

Перед войной Бурнин здесь стоял со своей частью, снимал комнатку и даже чуть-чуть не женился на дочке квартирной хозяйки Зое. То, что он все-таки не женился, зависело не от него — Зоя сама предпочла другого…

Бурнин тогда съехал от них с квартиры.

— Наплачется Зойка еще за тобой, немысленна дура! — сказала ему мать Зои, Прасковья Петровна, прощаясь. — Ну, а на мне не взыщи, я бы рада была такого-то зятя…

Пожалуй что Анатолий горевал о своей неудаче слишком недолго, чтобы это его покушение на семейную жизнь можно было отнести к числу серьезных жизненных испытаний. Однако при отступлении через город в первые дни войны он успел на машине подъехать к дому прежних хозяев, постучаться в окошки и в дверь, чтобы, если надо, помочь, им в эвакуации. Все было заперто…

С трудом теперь вспоминал Анатолий как выглядело то или иное место города, изуродованного войной. И вдруг на четвертый день работы в этой команде Анатолий узнал издали… Узнал знакомый домишко, невдалеке от которого команда все дни работала, — домик Зоиной матери; невзрачный, деревянный, он уцелел среди совершенно разрушенных трех-четырехэтажных кирпичных соседей.

Работая ломом, киркой и складывая в штабеля кирпичи, растирая застывшие руки, Бурнин, никому ничего не сказал и поглядывал на домишко, к которому лагерная команда с каждым днем приближалась…

Сердце дрогнуло радостью, когда он заметил, что из трубы дома вьется дымок. Ведь это для Бурнина означало обрести кров и пищу на первое время после побега, который стал его единственной надеждой…

Но здесь теперь, может быть, нет ни Прасковьи Петровны, ни Зои!

Анатолию всю ночь снилось, что он бежал из лагеря и, бродя по разрушенным улицам, никак не может найти этот заветный домик.

Рано проснувшись, в противоположность другим дням, когда он не мог поднять тяжелую голову и приоткрыть до подъема опухшие веки, Анатолий ждал с нетерпением общего пробуждения. Скорее снова попасть туда, к знакомому домику, на разведку…

Стоял уже крепкий мороз, обметавший инеем окна.

Это было утро седьмого ноября. Праздничные встречи, торжественный парад, присвоение званий, награды, присяги очередных призывников — сколько забот бывало к этому дню, сколько теснилось в памяти воспоминаний… А здесь этот день пройдет ничем не отмеченным днем привычных мук пленного рабства, голода и унижений. Хотелось хотя бы увидеть «тот» дом, — может быть, за работой сегодня к нему подойдут ближе. Может быть, он узнает, кто там теперь живет…

«Комбат» барака полковник Зубов, оказалось, поднялся еще раньше. Пройдя между спящими до полицейского «подъема», Зубов громко произнес

— Вставать! Сегодня наш праздник, товарищи, годовщина Великого Октября! Подтянуться! Держаться бодро! Подъем!

— Есть, товарищ полковник, держаться бодро! — откликнулся Анатолий.

— Товарищи, не ждать полицаев, не дать им глумиться! — продолжал Зубов.

— Подъем! — раздались со всех сторон голоса. — Ребята, вставай!

Люди живо задвигались, зашевелились по полу, разбирая подстилки, напяливая шинели, перевертывая портянки, помогая друг другу почиститься, привестись в порядок…

Никто уже в эти дни не верил, что фашисты взяли Москву. Слишком невесело ежились на ветру и морозе немецкие солдаты, совсем не выглядели они победителями.

— Даст нынче Красная Армия жизни фашистам для праздника! — сказал Силантий.

— Мы бы дали, да нас там не будет! — с горькой усмешкой ответил «Старик», как все его звали, военинженер.

— Эх, Константин Евгеньич! И без нас хватит русских людей! — отозвался Зубов. — Советских людей! — поправился он.

И тут Бурнин увидал, что на груди у полковника красуется ряд орденов, а на фуражке приколота красная звездочка, за которую пленных фашисты в пути без пощады стреляли с особым наслаждением, приставляя ствол автомата к самому центру звездочки.

«Что он задумал? Его же убьют, как только увидят! — подумал Бурнин с замиранием сердца. — Сказать ему? Но разве он сам не знает! Знает, на то и идет!» — понял он.

Его охватило чувство торжественности. Стало как-то даже завидно, что это задумал не он, Бурнин, а полковник Зубов. Недаром о храбрости этого человека рассказывали так много…

Полицейские разнузданной и крикливой сворой с воплем «Подъем!» ворвались в полутемный барак, готовые к своей повседневной подлой службе — пинками и палками поднимать ото сна людей, измученных холодом, голодом и недостатком отдыха…

— Что орете, дуры?! Проспали подъем? Мертвые да больные только лежат, прочие встали! — насмешливо крикнул Собакин.

Старший полицейский опешил. Действительно, все уже были готовы к выходу, и придраться тут было не к чему.

— Жрать захочешь — и раньше вскочишь! — по-своему объяснил полицейский необычайный случай и, довольный сам внезапно сорвавшимся складным словом, первым громко захохотал. — На построение выходи! — скомандовал он.

Должно быть, многие, как и Бурнин, поняли, что предстоит нечто торжественное и победное. Оглянувшись вокруг, Анатолий не увидал ни заспанных взглядов, ни робости перед полицаями, ни досады на нудную тяжесть наступающего пленного дня. Все выходили со смешанным чувством жуткого ожидания и гордого вызова. Зубов, конечно, не поделился ни с кем задуманным, и никто не спросил его. Просто все ему верили и положились во всем на него, предчувствуя, что он совершит что-то особенное, в равной мере всем нужное, достойное родины, партии, революции и чести родного народа…

Но полицейские не уловили, не успели понять и почувствовать это общее настроение людей, выходящих на мутный, морозный рассвет лагерного плаца. В те же минуты полиция выгоняла пленных также и из других гаражей, их строили с промежутками в двадцать пять — тридцать метров барак от барака. Всего же здесь каждое утро выстраивали на поверку около восьми тысяч пленных…