Степан Злобин - Пропавшие без вести

— Относительно меня лично вы ошибаетесь, — настойчиво возразил Коптев.

— Ладно. Хватит. По-моему, между нами всё сказано! — отрезал Баграмов и вышел, теперь уже совершенно уверенный, что после столкновений с Тарасевичем и Коптевым он так или иначе будет отчислен в рабочий лагерь.

«Что же, пожалуй, оттуда будет удобнее бежать, не говоря уж о том, что в рабочей команде легче и затеряться, скрывшись с глаз этих бдительных «доброхотов»!» — подумал Баграмов…

Когда после работы сошлись санитары с разного рода съестным уловом, один из самых «оборотистых», Сашка-шофер, подошел к Емельяну.

— Отец, где ваша коробка? — спросил он.

— Что за коробка? — не понял Баграмов.

— Коробка, ну, понимаете, для табаку… Или у вас кисет?

— Ни того, ни другого, — усмехнулся Баграмов. — А у тебя что, кисет или коробка?

— Кисет.

— А, кисет! Значит, есть и табак! Оставь покурить.

— Да нет, я хотел вам в коробку насыпать, — смущенный тем, что привлек внимание окружавших, сказал Сашка. — Ну, в бумажку, что ли, отсыплю…

На следующий день другой санитар, Иван-белорус, возвратясь с обхода рабочего лагеря, молча сунул Баграмову в руку какую-то влажную тряпицу — в ней оказался кусочек сала.

Емельян был растроган этим внезапным проявлением братской заботы. Но вскоре заметил, что это относится не только лично к нему, что в последнее время вообще во всей санитарской комнате произошло какое-то общее сближение. Прежде бывало, когда ночные, вернувшись с дежурства, ложились спать, в комнате стоял постоянный шум: стучали костяшками домино, спорили из-за карт, ругались… Теперь же, если кто-нибудь вел себя шумно, ему напоминали:

— Ты что, человек?! Видишь — спят!

И голоса утихали.

Баграмов числился старшим ночным санитаром и бессменно дежурил все ночи подряд. Это устраивало его: в ночные часы он мог выбрать время, чтобы читать и писать, а днем отсыпался. Это устраивало и дежурных врачей, которые были уверены, что Емельян не заснет и при серьезной нужде тотчас же разбудит врача.

Засыпать после завтрака стало уже привычкой Баграмова.

Дней через десять после столкновения с Тарасевичем Емельян только успел заснуть, сменившись с дежурства, не услышал команды «ахтунг» и проснулся уже тогда, когда в санитарское помещение вошли немец-оберштабарцт, комендант лагеря, фельдфебель, унтер, Коптев и Тарасевич.

— Wer ist dieser Mensch? [32] Что за человек? — спросил немецкий начальник при взгляде на лежавшего лохматого человека со встрепанной седой бородой.

— Der ist russisch Schriftsteller. Er arbeitet als ein Nachtsanitater, [33] Это русский писатель. Он работает ночным санитаром. — живо пояснил Тарасевич.

Баграмов успел в этот момент подняться, как остальные.

«Сукин сын! Вот он со мною и рассчитался! — подумал Баграмов. — Мог бы сказать «санитар» — и все, — так нет, подчеркнул, что «шрифтштеллер»!»

— Schriftsteller?! — удивился немец и обратился прямо к Баграмову.

— Как вы попали в плен? Вы были на фронте? — перевел Тарасевич его вопросы.

— Я был военным корреспондентом, — ответил Баграмов.

— Корреспондентом из плена! — засмеялся немец. — Война не для старых людей, — поучающе сказал он.

— Herr Bagramoff ist nur achtunddreiBig Jahre alt, [34] Господину Баграмову только тридцать восемь лет. — возразил Тарасевич.

— О! AehtunddreiBig! [35] О! Тридцать восемь! — высоко держа брови, воскликнул немец и повернулся к двери.

Команда «ахтунг» прозвучала для Емельяна как выстрел в лоб.

Его окружили товарищи, негодовали на предательство Тарасевича. Всем было ясно, что теперь уж его непременно отчислят из санитаров и «упекут» куда-нибудь в офицерский лагерь. Ночные санитары с возбуждением обсуждали этот вопрос, когда в помещение вошел Коптев.

— Господин Баграмов, знаете, что приказал оберштабарцт?! — спросил он с выражением торжества.

— Отчислить меня из санитаров и направить в рабочий лагерь, — уверенно ответил Баграмов.

— Вы всегда, Емельян Иваныч, видите в людях плохое и ошибаетесь! — укоризненно сказал Коптев. — Оберштабарцт сказал, что германский рейх довольно богат, чтобы прокормить одного большевистского писателя. Он приказал вас зачислить на врачебную добавку к пайку.

— Великая честь! — усмехнулся Баграмов. — Продукты награблены ведь у нас же, чего ему их жалеть!

Коптев выкатил свои круглые глаза и посмотрел на него как на сумасшедшего.

— Ну, знаете что!.. — Коптев не закончил фразы, раздраженно пожал плечами и вышел.

— Вот так номер! — радостно воскликнул саратовский инженер. — Сорвалось! Хотел вас Паш а подсидеть, да не вышло!

Неожиданная прихоть немецкого главврача была воспринята в лазарете пусть как случайный, но все же провал предательской выходки Тарасевича.

— Сорвалось у прохвоста! — с удовольствием приговаривали врачи, санитары и фельдшера, пересказывая друг другу случай с Баграмовым.

Если не было особенно беспокойных больных, Баграмов, пристроившись у дежурного столика, часто писал в своей тетради, которая мало-помалу обрела для него новый смысл: теперь это было не просто лирическое отвлечение от действительности, не письма, а заметки для будущей книги, может быть, даже не его, а для чьей-то еще книги о жутких месяцах фашистского плена. Это были показания живого свидетеля. Они должны были дойти до людей независимо от того, останется ли жив или погибнет их автор. Иногда в воображении Баграмова еще туманно, но рисовался и профиль книги. Однако главное сейчас было другое — факты, портреты людей, детали, слова, замечания…

Когда приходилось подняться на зов какого-нибудь больного, Емельян, засунув тетрадку в карман, подходил к нему, делал, что требовалось, а возвратясь на место, опять принимался писать.

Приземистый и коренастый санитар по пленной кличке «Андрюшка-татарин», скуластый и рябоватый, несколько молчаливый парень лет двадцати пяти, пекарь из Казани, который часто дежурил ночью с Баграмовым, вдруг подсел к нему, предложил покурить и сказал?

— Мильян Иваныч, ты не вставай к больным. Ты пиши. Кто больной зовет, я сам подходить к нему буду, а твой работа такой уж — писать. Ну ты и пиши!

Баграмов выслушал с удивлением. Никто из его товарищей санитаров не спрашивал у него, что он пишет.

— Ты, Андрей, ко всем больным подойти не успеешь, — сказал Баграмов, — вон ведь сколько!

— Когда не успеем, тогда вставай. Сам увидишь! Твой дела — писать. Ведь я понимаю — война кончатца, народ тебя спросит: какой судьба в плену был, как наших людей фашисты губили. — Андрюшка значительно поднял палец. — Может, тебя сам товарищ Сталин в Кремля зовет, спросит! — беззвучно шепнул он, и рябоватое, скуластое лицо его засветилось торжественностью.