Степан Злобин - Пропавшие без вести

И на этот раз Балашову сделалось вдруг до предела противно соседство Жамова, особенно после горячей речи часовщика. Иван стал спускаться с нар.

— А знаешь, Викентий Петрович, ты кто? Ты вошь! — внезапно выпалил Трудников.

Балашов задержался у края нар.

— То есть как это вошь?! — возмущенно воскликнул Жамов.

— Нарост на советском теле. Паразит, — пояснил алтаец с полным спокойствием.

— А ты разве в своем колхозе даром работаешь? — запальчиво огрызнулся Викентий Петрович.

— Зарабатывал честным трудом, — ответил Левоныч. — Не крал, не грабил!

— Значит, дурак: с этим самым «честным трудом» ты и жизни не видел! «Вошь»! — с возмущением повторил Викентий Петрович. — Скажет глупое слово и рад! Что значит вошь? Мог жить, — значит, жил, понимал в жизни вкус. А ты и жизни не видел и вкуса не знал. Как черви слепые! А культурному человеку…

— Ну, тут уж ты брешешь! — возмутился алтаец. — По-твоему, это значит культурная жизнь?! Да я скажу — ты наполовину врал даже и про себя. У кого полная жизнь, тот не брешет. Я вспомнил свою — мне трепаться не надо. Шахтером был — уголь на славу рубал. Послали в колхоз — и тут потрудился: в каждом доме радиоточка, своя больница, школа, машины, колхозный клуб… Чего мне брехать! На совещание в Кремль приглашали. От Михаила Ивановича за свою работу орден принял из собственных рук. Политбюро все видал вот так! О колхозной работе на съезде докладывал. Мне что брехать!

«Да что же он говорит?! Кому?! Зачем это он?! Ведь предатели могут быть — тот же Жамов!» — думал Иван, слушая, как разошелся, как зарвался в доказательствах Пимен Левоныч. А тот продолжал отчитывать Жамова:

— У тебя жизнь пустая. Нечем вспомнить. Ты выдумал да набрехал: «Писатели были, артисты! Тесть — прокурор, ковер-самолет и скатерть-самобранку прислали!» А ты не подумал того, что на всю советскую жизнь клевету возводишь?

— Клевету?! На советскую жизнь?! — возмутился Викентий Петрович. — Да я, может быть, больше других об советской жизни страдаю!

— Вы, может быть, даже еще членом партии были? — вмешался в их разговор Балашов, главным образом с желанием удержать Трудникова от дальнейших откровенностей.

— А вы, молодой человек, не сотрудник гестапо? В плену вопросы такого сорта, я бы сказал, не к месту! — заметил Викентий Петрович.

— Почему? Разве в партию не пролезли шпионы, просто рвачи и проныры?! Я думаю, что в гестапо к вам отнеслись бы неплохо, — сказал Балашов. — Я думаю, им такие, как вы, и служат!

— Ты, знаешь, голубчик, дурак! Нос вытри сначала, потом говори! — оскорбленно воскликнул Викентий, выпятив от обиды свои полноватые губы.

— Левоныч, зачем вы с ним так откровенно? Ведь, может, он сам, а может, еще кругом есть предатели, — сказал Иван позже.

— Нельзя же, Иван, все молчать да молчать. Надо кому-то и голос поднять за правду. Как предатель увидит, что все вокруг за тебя, он и сам на тебя не посмеет. А Жамов — он просто дерьмо!

Но чем более прямо и резко Трудников и Балашов выражали свою неприязнь к этому своему соседу, тем настойчивей он старался сблизиться с ними, встревал в разговоры и угощал махоркой, и оба они не могли удержаться от соблазна закуркой и свертывали из его махорки по толстой цигарке.

— Слаб я, слаб на табак! По мне, в этом деле хоть пес, только бы яйца нес! — приговаривал, смеясь над собой, Трудников.

— Повезло нам на угощении — по три вши на щепотку схватили! — усмехался и Балашов. Однако Викентий не обижался…

…Каждый день из лагеря угоняли тысячные команды пленных на постройки заводов, дорог, оборонительных сооружений, на добычу угля и на заготовки леса, для работы в сельском хозяйстве, для очистки улиц разбитых бомбежкою городов, и под тем же предлогом работ уводили пленных в лаборатории для микробиологических опытов и испытания на живом человеке новых видов оружия, для обслуживания аэродромов и прочих секретных нужд.

Лагеря советских военнопленных в Германии — это был грандиозный гешефт, невиданных размеров работорговое заведение, от которого пахло кровавой наживой по всему германскому райху и его европейским провинциям.

Хищные гешефтмахеры, дельцы, приезжавшие сюда за самой дешевой в мире рабочей силой, требовали в свои команды молодых и крепких людей. Чтобы получить таких, надо было давать подарки всем — от начальников лагерей до фельдфебеля или унтера, который непосредственно отбирает рабочих. На купле и продаже рабов грели свои кровавые руки предприниматели, помещики, генералы, врачи, фельдфебели…

Да если подумать еще, что этот огромный лагерь на Эльбе был под номером, значительно превышавшим три сотни, да еще с условной литерой, можно было себе представить какая же сеть лагерей покрывала Германию! Да прибавить сюда офицерские да штрафные лагеря, да тысячи рабочих команд при заводах, на шахтах, на фабриках, каменоломнях, на ремонте и постройке железных дорог… Какие же огромные массы людей поступали на рынок работорговли — в куплю-продажу!..

Лагерь, в котором находился Иван, был создан на этом месте еще в первую мировую войну и занимал тогда всего четверть той площади, которую захватил теперь…

В прошлом, 1941 году этот лагерь начали заполнять советскими пленниками. Он рос от недели к неделе, становился все скученнее, теснее и наконец пополз вширь, захватывая все новую площадь бывших пашен, лугов, огородов. Сначала колючая проволочная ограда со сторожевыми вышками охватывала новую площадь, а затем на ней начинали расти, в отличие от старого каменного лагеря, деревянные бараки…

Иван и Трудников помещались в старой части, в каменном лагере.

Ежедневные отправки на работы быстро меняли лицо лагеря. На нарах стало не так уж тесно, как было вначале.

Балашов и Трудников уже целый месяц работали на разгрузке стандартных частей для деревянных, продолжавших строиться бараков. Иван как-то втянулся в работу, несмотря на голод и холод, окреп. Вместе с ними работал Жарок Жягетбаев, казах-пулеметчик. Он был захвачен фашистами в плен во время ближних боев за Москву. Когда из-под Смоленска, где были залечены раны, его увозили в Германию, Жарок дал себе клятву пробыть не более десятка дней в лагере. Он теперь чувствовал себя нарушителем этой клятвы.

— Огонь тут горит, не могу! — говорил он Ивану, ударяя себя по груди. — На проволока пойду. Пускай убиват — все равно!

— Осень сейчас. Ни травы, ни куста. Где пищу найдешь? — возражал Иван. — И худой ты смотри какой — кожа да кости. Зима. Застынешь — согреться-то где?

— Не знаю где. Не могу сидеть. Смотри сам, товарищ, смерть гулят! Еще дальше везут — еще больше смерть… Огонь тут горит! — указывал он на грудь.

— Дождемся весны, Жарок. Весной вместе пойдем! — поддержал Балашова Трудников.