Степан Злобин - Пропавшие без вести

…Оратор умолк, но темнота барака тоже молчала. Неожиданный груз, который ночной незнакомец взвалил на плечи собравшихся, показался им непосильным: испытывая искреннее отвращение к полицаям, предателям и провокаторам, они привыкли считать самих себя свободными от соучастия в преступлениях уже тем, что не были сами в этих бандитских рядах, не общались с ними и в тайных беседах возмущались их гнусной ролью. Но борьбу с ними здесь они считали немыслимой и непосильной.

Балашов ощущал себя, как и прочие. Он почувствовал, как его охватила дрожь от этого внезапного обвинения.

— Что же, друзья, не понятно, что ли? Боитесь понять? А вы не пугайтесь! Надо! Предатели и враги стали такими не здесь. Дома эти гады таились под маской, а здесь открылись, вот вам и все! Кто эти люди? Подонки советского общества — рвачи, кулаки, националисты, трусливые мещане, хищники и уголовники. Здесь они сами себя перед всеми разоблачили, а мы с вами должны их раздавить!

«Раздавить?! Вот так задача!..» Она казалась собравшимся и естественной и почетной и вместе с тем не совсем понятной.

— Дозвольте к вам обратиться, товарищ… товарищ… не знаю, як вас величать, — сказал какой-то старшой позади Балашова.

— Ну, хотя бы Иваном Иванычем, — отозвался голос Баграмова.

— Так вот, я кажу вам, товарищ, хай по-вашему буде, Иван Иваныч, что же мы можем зробыты? Германьцы же сила, товарищ Иван Иваныч! Они же тут дома и господують, а мы — в подполье, чи як… Вот як бы то было у нас на Полтавщине… Вы не помыслите, дорогой товарищ Иван Иваныч, что я злякався чи що… Та я силы в соби не чую! — старался пояснить оратору тот же старшой. — Вот, каже, ты полицая бачишь з жильным батогом. Як он батожить и мордуе народ, скильки калечит, скильки насмерть забивае — аж сердце кипит! Схопыв бы якусь каменюку та разгепав дурну башку аж на такусеньки вот частынки!.. Да як его переможешь, колы ты один, а их ось як багато! Да германьцы ж за них, вся собачья гитлерська сила!..

— Я тоже не знаю, як тебя велычать, полтавський, — шутливо сказал «Иван Иваныч». — Однако кажу тоби: ты неправ. Ведь что ни утро, то бачим, как стоит сукин сын с резиновой дубинкой и лупит тысячу человек. Спроси у каждого в этой тысяче: «Как же ты допускаешь, что этот мерзавец тебя колотит?» — он скажет: «Що я можу подняты сам!» И тысяча дурней скажут тысячу раз! «Я сам, я один», — и не можут уразумиты того, что их цела тысяча… И ты не лучше, товарищ полтавський!

— Стало, дурный я, товарищ Иван Иваныч, хочьте казаты?

— А ты сам посмотри! — ответил Балашов вместо «Ивана Иваныча».

— Та чего там ховаться, бачу! — признался «полтавський». — Ваш, извините, який же будет приказ чи добра порада? Что робити… ну, хотя с полицаями… Где ж силу нам взяты? Силу где взять, товарищ Иван Иваныч?! — проникновенно воскликнул «полтавський».

— А сила в единстве! Надо быть не стадом баранов, а коллективом! — просто ответил «Иван Иваныч».

— Для коллектива нужна голова! — отозвался еще один из старших. — Вам ладно так рассуждать, когда вы сами голова.

— Я такая же голова, как ты! — возразил оратор. — Только ты боишься признать, что ты голова, все хочешь хвостом назваться! А старшому, ребята, быть хвостом не годится! Надо быть головой!

— Без головы и парашу не вымоешь! — насмешливо вставил еще новый голос.

— Когда у тебя голова годится только парашу мыть, то в старшие не лезь! — строго одернул «Иван Иваныч». — Старшой — это должность большая, товарищи! Люди вокруг от голода умирают, а ты, старшой, все-таки на, получи от каждого котелка по ложке баланды! А что такое в наших условиях ложка баланды? Это кусок жизни! За что же ее дают — за парашу?!

Собравшиеся знали, что смена старших произошла в эти дни во многих секциях. Но все считали, что это сделано по приказу немцев, которые требовали выписки из лазарета здоровых людей. Все знали, что новые старшие назначены из наиболее окрепших больных, но никому не пришло в мысль, что кто-то расчетливо подобрал их в отряд борцов с полицейщиной и предательством. И вот «Иван Иваныч», открыв перед ними задачу, прямо сказал:

— Вас назначили быть старшими, считая, что в каждом из вас жива совесть, что во всех вас не угас боевой дух борьбы и ненависти к фашизму. Докажите это на деле: никому не давайте грабить пленный паек, заботьтесь по совести о больных — поддержите их веру в победу родины. Вот за что голодные люди от каждого смертного котелка будут вам уделять по ложке. Будьте же достойны, друзья, этой самой высокой в мире зарплаты! — Он продолжал: — Жизнь сама нам покажет пути борьбы. Никто вам не даст инструкций, но помните: гибель в борьбе с полицейщиной и изменой — это солдатская гибель в бою с фашизмом. Она не страшна. Готовы ли вы, товарищи?

— Готовы! На все готовы! — почти выкрикнул Балашов с переполненным счастьем сердцем, и он услышал, как все вокруг произнесли с тем же чувством это «готовы».

— Однако враг тоже будет бороться. Условия нашей борьбы тяжелы. Ведь важно не гибнуть, а побеждать, — продолжал оратор. — Обещаем друг другу и родине, что не отступим в этой борьбе, не продадим советского единства и дружбы…

— Обещаем! — приглушенно отозвалась разноголосая темнота.

Иван произнес это слово торжественно, но голос его дрогнул волнением, и ему показалось, что он выкрикнул слишком громко…

В тот же миг задняя дверь секции распахнулась.

— Товарищи, тихо! Расходитесь по секциям. К лагерю подходит патруль, — сказали с порога.

Балашов узнал голос Кострикина. Иван метнулся к выходу, чтобы остановить Баграмова. Он был теперь окончательно убежден, что ночной оратор именно Емельян. Но в темноте столкнулся с Самохиным.

— Павлик, а где же «Иван Иваныч»? — шепнул он.

— «Иван Иваныч» первым ушел… Ты вот что, Иван, — когда все разойдутся, не забудь отпереть переднюю дверь, а эту закрыть на задвижку, чтобы не было подозрений. Спокойной ночи, — деловито сказал фельдшер и выскользнул вслед за другими.

Секция опустела.

Минут через десять между бараками послышался говор немцев, бряцание солдатского снаряжения. Патруль обошел блок, подсвечивая ручными фонариками, и удалился. Теперь уже внутри лагеря до утра не будет ни одного немца.

Переждав, когда затихнут голоса немцев, Балашов подкинул угля в остывшую печку и улегся было на койку, но снова поднялся.

Борьба! Торжественное обещание! Новая сила уверенности в победе над фашизмом… Хотелось слушать еще и еще этот мягкий и вместе уверенный голос. Неужели он снова нашел Баграмова?! «Иван Иваныч»? Ну что же, пусть будет «Иван Иваныч», если это нужно для дела. Пусть даже приходит всегда в темноте!..

Кто-то из старших произнес слово «подполье», и оратор не опроверг его. Так вот оно что означает, это святое слово славных и мужественных людей с благородными душами, людей, боровшихся и борющихся за счастье и правду во всем мире. Вот как это бывает!