Степан Злобин - Пропавшие без вести

Может быть, эта охранительная потеря сознания во время пыток спасла Балашова от смертельного шока.

Он лежал в тюремной камере, где было еще двое людей — француз и чех. Оба смотрели на него с равным состраданием, иногда подносили к его рту кружку воды, смачивали ею запекшийся кровью рот. Но Балашов не видел и этих товарищей по несчастью, не замечал их забот. Бытие и небытие в нем боролись…

Однако же, видимо, палачи эмпирически постигли меру выносимых человеком страданий. Они отмеряли ту самую долю их, которая приводила его на край смерти, но не давали смерти вырвать у них возможность еще подвергнуть мучениям свою жертву. Он должен был жить, чтобы еще и еще раз испытывать плети, кастеты, удары кулаков, дубин и кованых каблуков, уколы игл, внезапные ожоги. По замыслу палачей он должен был еще жить, и он жил…

— Все-таки ты ничего не сказал им, не открыл никаких имен? — сочувственно и дружелюбно на ломаном немецком языке спросил один из арестантов, как только Балашов проявил первые признаки сознания.

Балашов приподнял опухшие, черные от кровоподтеков веки и увидел заботливое и любопытное лицо вопрошающего, остановился взглядом на другом напряженном лице — на лице своего второго товарища по заключению. Лицо того было искажено молчаливою судорогой страха, за спиною первого он зажимал собственный рот рукою, подавая знак Балашову.

И хотя сознание только в этот миг возвратилось к Ивану, он во мгновение понял, что выражало это лицо, что должен был выразить этот жест: это было предостережение друга.

— Дай ты ему покой! Пусть молчит и отдыхает. Парень только очнулся. Отдохнет и расскажет… А впрочем, зачем нам соваться в чужие дела? Каждый должен знать только свое, — сказал тот, кто подал Ивану остерегающий знак молчания.

В глазах первого арестанта мелькнули злобные огоньки.

— Ты, Иозеф, чех, потому ты полон благоразумия, а человеку иногда нужно бывает облегчить сердце. Он молчал перед палачами со сжатым сердцем, и это был подвиг, геройство. А теперь он скажет об этом геройстве друзьям, и сердце его расширится радостью… Иногда важнее благоразумия простая человеческая душевность. Мы, французы, всегда живем сердцем!

— Дело в том… — сказал едва слышным голосом Балашов. — Дай пить…

Француз торопливо подал воды.

— Дело в том, что я молчал перед ними лишь потому, что мне нечего было сказать, — по-немецки произнес он фразу, которая самому ему показалась ужасающе длинной и сложной. От слабости он едва довел ее до конца. Он помолчал, но, собравшись с силами, все же продолжил: — Я ничего не знаю по этому делу, за которое меня мучают…

Балашов посмотрел на лица товарищей по заключению. На лице француза он заметил досаду, а второй кивнул ему с радостным удовлетворением.

— Ты напрасно так запираешься перед друзьями, — сказал француз. — Я знаю по себе, что разговор по душам облегчает тюремную жизнь. Я сам был в партизанах, в маки. Бошам я ничего не сказал на допросе, а с друзьями нам что же стесняться!

— Да, но бывает немало людей, — сказал чех, — которых взяли сюда по ошибке, как я хотя бы или как этот малый, — указал он на Балашова. — Я, например, могу рассказать, как я сапожничал, а никаких коммунистов не знаю. Может быть, этот парень также не знает…

Балашов ощутил, что здесь шла борьба за него между двумя смертельными врагами и каждый из них оценивал по-своему его способность говорить или молчать. Ему казалось, он уже понял обоих и обоих по-своему расценил…

Разговор между ними шел по-немецки, а ему, Балашову, кроме всего прочего, просто было легче молчать, чем говорить. И он молчал, предоставив этим двоим обсуждать, что лучше — беседа или молчание.

С момента ареста он получил от эсэсовцев новое прозвище — «комиссар», почетное имя, за которое, он считал, не обидно снести побои ногами, плетьми и палками…

При обыске у него было отнято все, включая табак и спички. Пять дней предварительного содержания в тюрьме, без допроса, он мучился больше всего именно отсутствием курева. В последний раз, уже дней десять назад, он отверг сигаретку, протянутую гестаповским следователем, когда тот сначала предложил ему «мирное решение вопроса», то есть освобождение из тюрьмы ценою предательства.

— Willst du rauchen? [102] Хочешь курить? — спросил теперь Балашова француз.

Он достал из щели в стене расщепленную спичку и обломок коробки, чиркнул и дал закурить Балашову полсигаретки; тот жадными вдохами хватал дым. Он был растроган заботой француза. «Не может быть, чтобы он был предателем. Чех ошибается!» — подумал Иван.

Вдруг в двери камеры загремел ключ.

— Rauchen?! — крикнул надзиратель. — Wer raucht? [103] Курите? Кто курит?

Француз торопливо вырвал окурок из пальцев Балашова.

— Ich rauche… C'est moi qui fummai… [104] Я курю. — испуганно пробормотал он, путая немецкие фразы с французскими.

— Mensch! Scheisse! [105] Человек! (презрит.) Дерьмо! — зыкнул надзиратель и ударил его носком сапога. — Raus! [106] Вон! — пинками он выгнал француза из камеры, и в галерее слышались еще крики надзирателя и удары.

— Не верь ему, он есть предатель… — успел шепнуть чех по-русски. — Молчи!

Француза втолкнули через десять минут с окровавленным лицом назад в камеру. Двое надзирателей обыскали все, но не нашли ни сигарет, ни спичек.

— Wir haben noch zwei Zigaretten, [107] У нас есть еще две сигаретки. — шепнул француз Балашову после ухода их, стирая с лица кровь.

— Мерси, — шепнул ему Балашов.

— О! Камрад рюсс! — картинно прижав к сердцу руку, с пафосом произнес француз.

Балашов устало закрыл глаза.

Балашову вдруг ясен стал весь расчет фашистов. Он возвратился к жизни и сразу увидел заботу, ласку, услужливость. После борьбы с врагами, после напряжения под пытками теперь все существо его было готово раскрыться навстречу дружбе, навстречу теплу, рукопожатию, даже простой заботе о глотке воды…

Здесь, в огромной тюрьме гестапо, до отказа набитой французами, чехами, поляками, бельгийцами, русскими и даже немцами, побои были самым обычным делом. Стоны избитых людей, удары слышались днем и ночью. Женский плач, страдальческие крики детей…

В первую ночь, еще до допросов, эти звуки вызвали у Балашова чувство тоски и жуткого ожидания. Это чувство росло пятеро суток, углубляемое мучениями от неизвестности. Но теперь, когда он прошел уже не один круг фашистского ада, вид француза, избитого надзирателем, его не разжалобил. «А может быть, чех и прав! — подумал он. — Да, хитрый расчет!..»

Балашову было уже ясно, что провалилась подпольная группа Фулькау. Следователь назвал имена Башкатова, Кречетова и еще не менее десяти имен, неизвестных Балашову. От него требовали сказать, кто называется кличкою «Борода» и является ли Кумов руководителем подпольной организации ТБЦ.