Эллио Витторини - Люди и нелюди

— На то и гражданская война, — сказал Третий.

— Отдавать людей собакам на съедение?

— Да он был там сегодня ночью, это точно.

— Наверное, сделал что-нибудь особенное. Вошел Пятый, который оставался во дворе, и подсел к ним.

— Почем я знаю, — сказал Манера, — что он мог сделать. Он торговал каштанами.

Пятый сказал:

— Я узнал.

— Что узнал?

— Что он сделал. Он убил собаку капитана.

Они снова надолго замолчали. Потом один сказал:

— Конечно, полицейские собаки стоят дорого.

Разговор пошел живее — уже о собаках. Они стоят дорого. Нет, не дорого. Подошли другие ополченцы, вмешались в разговор. О Джулае забыли. Наступил час, когда Манера сдавал дежурство. Он встал, потянулся, зевнул.

Мы говорим: человек. И думаем о тех, кто падает, кто гибнет, кто плачет и голодает, кто дрожит от холода, о тех, кто болен, кого преследуют и убивают. Мы думаем о несправедливостях, которые творят над ним, и о его достоинстве. Обо всем том в человеке, что подвергается несправедливости, и обо всем том в его душе, что может сделать его счастливым. И все это — человек.

Но что такое несправедливость? Ее жертвами оказываются человек и мир. Но кто творит ее? А кровь, которая проливается? И преследования и угнетение?

Упавший встает. Угнетенный и преследуемый срывает с ног своих цепи и вооружается ими — ради освобождения, не ради отмщения. И это тоже свойственно человеку. А группы патриотического действия? Ну конечно, и они рождены тем, что свойственно человеку. У нас они называются теперь ГПД, а в других местах именуются иначе, но, как и все, что исходит из мира угнетенных и борется во имя человека, ГПД рождены тем, что свойственно человеку.

Но несправедливость как таковая? Может быть, она несвойственна человеку? И он непричастен к ней?

В наши дни существует Гитлер. Что же он такое? Не человек? Существуют его немцы и наши фашисты. Что же такое они все? Разве можем мы сказать, что это несвойственно человеку? Что это чуждо человеку?

Существует собака Гудрун. Что такое эта собака? И существует пес Блут. Что такое обе эти собаки? Что такое капитан Клемм? И полковник Джузеппе-Мария? И префект Пипино? И ополченец Манера и прочие ополченцы?

Мы видим их. Мы знаем, что они могут сказать, что могут сделать. Но что же такое их слова и поступки? Неужели и это присуще человеку? Или все это не человеческое?

Возьмем для примера самого простого и ничтожного из них. Возьмем даже не Манеру-ополченца. Возьмем пса Блута.

Когда с Блутом Сын Божий, Блут присоединяется к людям. Еще сегодня он хотел уйти вместе с Сыном Божиим, не расставаться с ним. Но в полпятого Сын Божий был еще на работе, ему пришлось сказать собаке: «Наберись терпения, подожди до вечера».

И Блут сказал: «Гау». Ему ни за что не хотелось расставаться с Сыном Божиим.

Но вот после работы Сын Божий поднимается наверх, чтобы забрать Блута. Внизу идет кутеж.

— Блут, — зовет Сын Божий, — каптен Блут!

Он ждет, что Блут уже готов. Но пес не выходит.

— Каптен Блут! — снова зовет человек. — Спит он, что ли?

Он входит, зажигает свет.

Где Блут? Он смотрит на кровать, но Блута там нет. Он замечает пса в глубине комнаты, на полу. Блут совсем ушел в себя, замкнулся.

— Пошли! Я пришел за тобой!

Но Блут не выходит из того круга, в котором замкнулся.

— Гау, гау! — говорит человек.

Но пес не отвечает.

— Ты не хочешь, чтобы я тебя увел? — Сын Божий наклоняется, хочет потрепать собаку по загривку. Но Блут опускает голову — низко, до полу. Он не хочет, чтобы к нему прикасались.

— У-гм! — говорит человек.

Но пес не отвечает «у-гм», вместо этого он скулит. Взгляд его глаз, спрятанных в курчавой шерсти, поднимается, смущенный и униженный; он направлен не на Сына Божия, который стоит прямо перед Блутом, но назад, за спину собаки, и уши ее также обращены назад и прижаты к голове, и Блут призывает пустыню, тьму и вечные муки, любой собачий ад, лишь бы в нем не было этого человека.

Сын Божий тащит его за собой, теперь он хочет увести пса.

— Я пришел за тобой! — говорит Сын Божий.

Но собака в отчаянии, она отчаянно скулит, вырывается из рук, убегает под кровать и снова скулит оттуда.

— Странно! — говорит Сын Божий. — Он передумал!

Что все это значит?

Пес Блут знает, что не может уже уйти с Сыном Божиим после того, что сделал. Он больше не может быть собакой человека, другом человека.

Что это значит? Причастен ли он, пес Блут, к людям или не причастен? Принадлежит ли к их миру?

Мне хотелось бы увидеть других: самого Гитлера, к которому пришел бы приставленный к нему Сын Божий, и он понял бы наконец, что творит, и завыл, и убежал бы под кровать скулить. Или любого из немцев Гитлера, из ополченцев Муссолини, из всех, кто наделал дел по всему миру — в Испании и в России, в Греции и во Франции, в Сицилии, в Словении, в Китае и в Ломбардии, кто смеялся над тем, что делал, а теперь бы убежал под кровать скулить. Я хотел бы увидеть Пипино, полковника Джузеппе-Марию, капитана Клемма. Спрятались бы они под кровать? Завыли бы?

Но не в этом ответ, которого мы ищем. Может быть, они и завыли бы. Ведь они собаки. Может быть, они и убежали бы под кровать скулить. Но мы хотим знать другое. Не то, свойственно ли человеку скулить. Но свойственно ли человеку делать то, что делают они, — творить несправедливость.

Свойственно ли это человеку?

Мы хотим знать, свойственно ли человеку делать то, чего мы не станем делать уже потому, что так делают они. И что мы можем сказать о них лишь по виду, не испытав того, что испытывают они? Можем ли мы знать об этом что-нибудь?

Но ведь и на нашей стороне есть люди, о которых мы судим лишь по виду.

Например, Эль-Пасо. Мы рассказываем о нем, но из всего, о чем мы говорим, ничто не испытано нами, не вошло в нас: мы лишь видим и говорим. Мы можем потешаться над тем, что он делает.

Ведь потешается же Гракко, который говорит о нем: «Посмотришь, что за тип!» Но он не может ничего сказать о том, что у него в душе, хотя может сказать это об Орацио и Метастазио, о Фоппе и Шипионе, о Барке Тартаро, о каждом простом и мирном человеке. Никто из нас не может сказать о нем то же, что мог бы сказать о самом себе.

Я могу сказать об Эн-2, о том, что творится с ним в эту минуту. Я взял бы это с самого себя. Но, говоря об Эль-Пасо, я ничего не мог бы взять с самого себя. Неужели я сидел бы в этот час за столиком с немцами?

Ничто на свете не заставило бы меня быть в этот час с немцами. И Гракко — ничто на свете не заставило бы его быть в этот вечер с немцами. Не то Эль-Пасо: он кутит с ними, пьет с ними.

— Что такое все это? — спрашивает он.

— Что все? — спрашивают немцы.

— Все, — говорит он. — Неужели все это есть?