Канта Ибрагимов - Прошедшие войны

— Москва нам никогда не помогала, а теперь тем более, сама, как перезревший подсолнух, голову склонила.

— А говорят, что Турция нам тоже хочет помочь на зло России.

— Ты, Язман, истории не знаешь. Запомни, насколько Кремль с нами коварен, а Турция в сотню раз с нами хуже… Это неоднократный исторический факт.

— Так что же нам делать? — развел руками Язман.

— Жить, работать, заниматься своим делом, терпеть, и всё образуется, — бодро ответил Цанка.

В тот же вечер Элаберд как бы невзначай бросил:

— А в Грозном идет набор студентов в университет Анкары.

— Эх, Элаберд, отправил бы я тебя хоть куда учиться, да денег нет. Ведь сейчас всё платное, всё дорого… Может к Герзани опять обратиться?

— Так это бесплатное обучение. И проживание и питание бесплатное, лишь бы экзамен здесь сдать.

— Так в чем дело — сдавай.

— А если я уеду, ты как один?

— Обо мне не думай, — закричал Цанка, — я свое отжил… Как-нибудь выживу. Лишь бы ты имел образование и по окончании обучения вернулся домой.

— Не могу я так, — прослезился Элаберд. — Ты один… Как я тебя брошу?

— Да я ведь дома… Кругом родственники, односельчане… Завтра же поедем вместе в Грозный.

В конце августа 1994 года Арачаев Элаберд уехал с группой молодежи в Турцию. В середине сентября Цанка позвонил в Уренгой с переговорного пункта в райцентре Шали.

— Дада, — кричал на другом конце провода Герзани, — ко мне звонил Элаберд из Анкары. У него все хорошо. Я ему часто звоню. Запиши его телефон… Звони только ночью.

— А Артура нашел?

— Да, он служит в Благовещенске, это там же, на Дальнем Востоке. Говорит, что писал к тебе, видно почта не доходит. На будущий год обещал приехать к тебе… Дада, у тебя деньги есть?

— Есть… А дети как?

— Нормально… Ты как там — один? Приезжай сюда, пожалуйста. Давай я приеду за тобой.

— Нет, за меня не волнуйся. Береги детей… До свидания. Цанка спросил у телефонистки, сколько стоит разговор с Анкарой. Оказалось очень дорого. Он вышел на улицу, посчитал последние гроши в кармане. — А-а, зачем мне эти бумажки нужны? Дома мука, сушеное мясо, мед есть — до весны дотяну, а там видно будет… Лучше поговорю с внучком, может в последний раз…

Ровно четыре часа старик ждал заказа. В полночь его разбудили, указали на телефонную кабину.

— Дада, дада — как ты? Как здоровье? — кричал Элаберд. — Я скучаю, я хочу домой. Я боюсь за тебя… Я сильно переживаю, — Цанка понял, что внук плачет, он и сам стонал, сжимал с силой слабые скулы. — Ты что молчишь, дада? Скажи хоть слово!.. — Элаберд, дорогой, обо мне не волнуйся. У меня все отлично, — пытаясь скрыть дрожащий голос, отвечал старик. — Смотри, учись, береги себя…

Они вдруг оба замолчали, на обоих концах плакали.

— Элаберд, прощай, мое время кончилось, — еле выговорил Цанка.

— Нет, нет, дада, твое время не кончилось, — закричал внук, и в это время послышались частые гудки.

…Через месяц началась война…

г. Шали 27.11.98 г.

Заключение

Цанка спал. Во сне мучился, шел в атаку, воевал. Неожиданно прямо перед лицом появилось огромное дуло пушки. Раздался оглушительный взрыв. Спящего старика кинуло к стене, он проснулся — не мог понять где он, и что происходит, только слышал звон разбившихся стекол, и почувствовал едкий запах саманной пыли и гари. Следом раздалось еще много взрывов. Все содрогалось, тряслось. Наконец Арачаев понял, что он в родном доме, в родном селе, и что идет очередной артобстрел.

В разбитое окно хлынул ледяной вихрь, занося с собой облако снега. Несколько колючих снежинок легли на изможденное лицо старика, остудили его сонную прыть, отрезвили, вернули в ущербную до крайности реальность.

Еще один оглушительный взрыв прогремел во дворе. Оконный проем залился ярким заревом. Цанка, тяжело сопя, кряхтя, встал. В мерцающих потемках искал очки, долго не мог надеть резиновый жгут, укрепляющий их на затылке. Потом мучился, открывая наружную дверь.

Дом от взрыва перекосился — все заклинило. С трудом Цанка вырвался во двор. В лицо ударила ночная свежесть и яркий, согревающий свет. Горели сарай, навес, стог сена. Огонь весело играл рыжими языками, с ненасытностью пожирал иссохшие, исковерканные ракетой хозяйственные строения. Еще гремели взрывы, со стоном содрогалась земля, и вдруг, внезапно, все замерло. Стало тихо, мирно, спокойно. Только жалобно потрескивали в огне толстые леса строений.

Без взрывов, без шума, в ночном, одичалом селе стало невыносимо тяжело. Одиночество, в заброшенном поселении — было несносно.

Цанка вспомнил состоявшиеся накануне телефонные разговоры, подумал о внуке и ему стало больно, в груди острыми когтями обхватило гортань. "Нет, он не сделает этого, — подумал старик, — он не на столько глуп, чтобы в столь бесчеловечную войну возвращаться домой. Нет, это просто ошибка". Арачаев гнал от себя страшные мысли, хотел думать о другом, о прошлом, о роднике, о войне, но неотвратимые, гнетущие мысли неотступно преследовали его. Он не находил себе места, ему было крайне тяжело и больно.

В доме он хотел разжечь печь, но в комнате гулял сквозняк, под разбитыми окнами, на деревянном полу образовались небольшие бугорки снега. Внутреннее беспокойство и страх тревожили его, не давали ни минуты покоя. А родной дом стал покосившимся, неуютным, холодным. Старику было мучительно и в своем доме, и в родном селе. Вдруг он вспомнил о кладбище, и ему почему-то показалось, что там, среди могильных памятников ему будет легче и спокойнее. Он с манящей надеждой выскочил из дома и направился в густых потемках в сторону кладбища — газавата. У пересохшего русла родника не остановился, шел дальше, от этих отвергнутых мест, искал себе покоя и забвения. Прямо в грудь ему дул пронизывающий до костей, порывистый ветер, в лицо впивались острые, холодные снежинки. Метель напоследок разгулялась: свистела отчаянно в ущелье; бесцеремонно качала могучие кроны деревьев; иногда замирала на мгновение, и когда казалось, что все прошло, вновь в бешенной коловерти будоражила мир. Было холодно.

Последний подъем перед кладбищем был наиболее тяжелым. На четвереньках Цанка полз вверх. Тропинки не видел, шел наугад. Сухой, ледяной снег тонким, игривым слоем покрыл замерзший с вечера грунт. Все было скользким, чужим, недоступным, безжизненным. Однако старик все полз и полз, упрямо лез вверх, как-будто там его ждало земное благоденствие.

На рассвете метель улеглась, все кругом покрылось снежной белезной. Однако ясности не было: тяжелые, черные тучи низко легли на землю, подавили своей мощью горную долину.

Наконец Цанка добрался до кладбища. С сожалением понял, что желанного спокойствия не обрел. Только еще одна горькая мысль пришла в голову: "На этом, родном кладбище, из огромного рода Арачаевых похоронено только несколько человек: жена дяди, его первая жена и два сына. А остальные родственники погибли в чужбине, в неволе, в войне… А мне видимо хотя бы в этом повезло. Я умру здесь, и наверняка меня похоронят здесь". Эта мысль заманила его, даже прельстила. Радужная перспектива возбудила, зажгла в нем старческий энтузиазм. Почему-то Цанка решил, что он должен вырыть для себя могилу.