Иван Стариков - Судьба офицера. Книга 2 - Милосердие

— Ребята! Не стрелять! Это же наши дети! Не стреляйте, хлопцы, ведь дети!

Но бойцы и не думали стрелять в мирных людей: все молча готовились к рукопашному бою.

В схватке майор был ранен штыком в голову. С тех пор часто в его болезненной памяти возникают дети, идущие по мосту, подталкиваемые штыками. Он видел всегда одни и те же белые, перепуганные насмерть лица мальчиков и девочек. И как только они возникают перед ним, он схватывается с кровати и кричит: «Ребята, не стрелять! Это наши детки!» И падал, разбивая в кровь лицо.

Андрей ощутил, что спина покрылась потом.

Он перепугался: а вдруг все повторится? Неужели исчезнет этот живой солнечный зайчик и придет тьма? Людмила Михайловна, наблюдавшая за Андреем, заметила, как он обессиленно отваливался на подушки, как на бледном его лице выступили капельки пота, появились признаки отчуждения. Кинулась к нему, словно пыталась защитить от нависшей над ним угрозы.

— Тебе плохо, Андрей?

— Показалось, что стою над пропастью. Но уже прошло, не беспокойся, Люда. Напоила бы ты меня чаем, да со своим сказочным клубничным вареньем! А?

— После укола. Отдохнешь немного, и я напою тебя.

Оленич взбодрился. Пропавший было солнечный зайчик снова заиграл на лице Люды. Она быстро и ловко сделала укол. Он никогда не чувствовал шприца, иглы, он ощущал только ее руки, пальцы — иногда прохладные, иногда теплые, они бывают твердыми и сухими, бывают теплыми, мягкими, нежными, ласковыми. Ее руки всегда запечатлевались на его теле, и он долго чувствовал их знакомое прикосновение. И успокоенный, убаюканный переполнявшим все его существо чувством радости и благодарности к Людмиле, он уснул кротко и крепко.

Евгения Павловна долго не возвращалась к столу, видимо, разговор был не праздничным и не очень веселым: доносились возбужденные возгласы хозяйки. Савелий Федорович заметно нервничал, растерянно топтался возле гостей, наполняя стаканы вином и приглашая выпить, хотя сам весь внимание — на дверь в прихожую и беспрерывно вытирал платком лицо. Обстановка становилась не только напряженной, но даже неловкой, и Кубанов решил взять в свои руки судьбу встречи. Он подозвал Эдуарда и попросил снимать гостей пока без хозяйки, а потом, когда все уляжется, можно сделать и общий снимок.

— Шеф, как вы думаете, что произошло? Вдруг сенсация?

Кубанов пожал плечами:

— Какое-нибудь несчастье в ее клинике.

— Клиника не может ее так волновать. Ведь там, наверное, ежедневно что-то происходит.

— Верно! Тебе не откажешь в сообразительности. У них сын служит в армии, может, с ним что?

— Тогда почему отец в стороне?

Кубанов удивленно посмотрел на Эдуарда:

— Тоже правильно! Тебе бы да в следователи, а?

Вдруг в прихожей загрохотал падающий телефонный аппарат. Дарченко со всех ног кинулся туда и принес на руках супругу. Она была в полуобморочном состоянии. Кубанов схватил стакан с вином и поднес к губам Евгении Павловны. Она послушно отпила два-три глотка и тихо проговорила:

— Благодарю… Но мне надо закончить разговор.

Пошатываясь, она пошла в прихожую, Дарченко было кинулся за нею, но она строго прикрикнула:

— Нет! Ты не нужен!

Савелий Федорович остановился перед захлопнувшейся дверью и в растерянности оглянулся на присутствующих. Гости вновь притихли. Лишь Кубанов не потерял самообладания и вел себя так, словно ничего не произошло. Он углубился в воспоминания:

— Женю вывести из себя могло только что-то чрезвычайное. На фронте я никогда не видел ее оробевшей или растерянной. Как и отец, капитан Истомин, она строго относилась к себе, но к раненым была полна милосердия и сострадания. В том бою, когда пропускали бронепоезд, погиб ее отец, и она стойко перенесла свое горе, ни на миг не прекращала оказывать первую помощь бойцам. Ты же видел, Савелий, да и ты, Галя, подтвердишь.

Невысокая сухонькая женщина, бывшая санинструктор в роте лейтенанта Дарченко, охотно отозвалась:

— Возле нее я ничего не боялась. Когда ее отца убил предатель…

Дарченко предостерегающе поднял руку:

— Тише, Галя, тише: Женя всегда болезненно переносит даже упоминание о том, что отец погиб от руки предателя.

Кубанов, понимающе и сочувственно посмотрев на дверь в прихожую, негромко сказал:

— Этого предателя Оленич, командир пулеметной роты, лично расстрелял. Я свидетель, при мне было.

— Все равно не надо при ней…

— Разве он не мог промахнуться? — вдруг громко спросил Эдик.

Кубанов быстро повернулся к фотографу:

— Кто?

Эдуард сконфуженно промолвил:

— Ну, этот, Оленич?

— При мне было, — твердо сказал Кубанов. — Я свидетель.

Наконец-то появилась Евгения Павловна, и все взоры обратились к ней. Она была непривычно бледна, глаза ее полны смятения. И улыбалась она так, словно после горести пришла вдруг нечаянная радость, в которую трудно верилось.

— Что приутихли, милые мои? Наливайте! Коля, налей и мне. Никогда я не пила, но сегодня налей мне полный бокал…

— Женя! — подступил к ней Савелий Федорович.

— Ты пока помолчи! — приказала она. — Помолчи… Дорогие друзья, выпьем за здоровье Андрея Петровича Оленича!

И Евгения Павловна, никого не ожидая и ни на кого не глядя, выпила свой бокал, упала на стул и прикрыла ладонями лицо.

Один Эдик громко хмыкнул и воскликнул:

— Ха! Впервые приходится пить за здоровье покойника.

Евгения Павловна подняла голову, и глаза ее, полные страдания, остановились на Кубанове:

— Оленич жив.

— Погоди, Женя… — начал было Савелий Федорович, но она перебила его:

— А ты молчи. Я запрещаю тебе раскрывать рот. Ты обманул меня! Ты все время вбивал мне в голову, что Андрея нет в живых. Ты убил его во мне. Я всегда людям верила. Поверила и тебе…

— Но я же не знал…

— Не знал?! Зачем же утверждал, что он умер? Нет, ты лгал мне! Ты ложью заставил меня жить. Ложью наполнил всю мою жизнь. Предал мою чистую душу. Пусть бы я не нашла Андрея, пусть бы он отказался от меня, пусть бы я вышла замуж за другого, хоть и за тебя! Но душа моя не жила бы во лжи. Ты свет во мне погасил. Как я буду смотреть теперь на жизнь? Как буду жить? Пока я строила свою судьбу — училась, достигала ученых степеней, спала с тобою в постели, рожала детей, он, Андрей, мучился в военных госпиталях… Не месяц, не год, а двадцать пять лет! Четверть века страданий и тоски!

Кубанов подошел к ней, легонько обнял за плечи:

— Женя, успокойся. Признаюсь, меня потрясло известие, что Андрей жив. Я ведь тоже чувствую себя виновным перед ним — хоть и не верилось, что он погиб, но не искал. А ведь мог бы! Да еще при моем положении! А вот поверил, смирился… Давай с тобой вместе тихонько порадуемся, что нашелся он, что жив!