Иван Стариков - Судьба офицера. Книга 2 - Милосердие

Не теряя времени, Эдуард пошел в городскую фотографию, а вернее в лабораторию, проявил пленку. Потом переговорил с заведующим ателье, они пошли в пивной бар и выпили пива. Он на два часа заперся в лаборатории, печатая снимки Оленича и Людмилы Криницкой да еще фотографию участников вечера.

Высушив снимки на пластинах глянцевателя и поблагодарив заведующего фотоателье, Эдуард хотел сразу пойти в госпиталь, разыскать Кубанова и решить, что делать дальше: оставаться ли еще на некоторое время здесь или отправляться домой? Но по пути завернул на почтамт, позвонил дежурной по вестибюлю госпиталя и спросил о Кубанове. Женщина ответила, что он только что вышел и направился в гостиницу, возвратится лишь к обеду. Эдика даже пот прошиб: Кубанов может наткнуться на отца в номере, и тогда трудно представить, что будет! И он со всех ног бросился к отелю, лихорадочно думая: «Хоть бы успеть!»

Взбежав наверх, подумал, что опоздал. Но делать нечего, надо выкручиваться, как-то объяснить присутствие в его номере постороннего человека. И храбро двинулся к своему номеру.

В комнате отец был один, у Эдика даже отлегло от сердца.

— Никто не заходил? — спросил он с надеждой.

— Не было никого. А что, кто-то должен был прийти?

— Сюда направился мой шеф, Кубанов. Еще не хватало, чтобы он нас тут увидел вдвоем. Как я объясню твое присутствие?

— Я сосед, зашел выпить чарочку… Может быть такое объяснение?

— Сильно твой портрет приметен… Не забывай об осторожности, к которой ты так привык и которую при мне быстро теряешь. Не думай, что я твое прикрытие. Может, даже наоборот.

— Что ты хочешь сказать? И куда мне деваться?

— Вообще, тебе пора бы уехать. Я доведу тут все до конца сам.

Старик внимательно посмотрел на сына и решил, что правильно сын говорит: надо убираться отсюда. И если он сделает так, что Оленич не выйдет из госпиталя, то не жаль будет отдать и половину своих богатств. Пусть парень поживет всласть…

— Отец, прошу тебя, уйди пока на час-другой: вдруг появится Николай Григорьевич… Что я ему скажу?

— Иду, иду! — заторопился Крыж и, надвинув низко на лоб широкополую шляпу и взяв баул под мышку, вышел из комнаты и спустился вниз.

Уже около двери он столкнулся с высоким седым человеком. Крыж почувствовал спиной, что этот седой смотрит ему вслед, потребовались огромные усилия, чтобы не оглянуться. Ерунда, пусть смотрит. Праздный журналистский интерес…

Старый Крыж ошибался.

Кубанов, войдя в номер и поздоровавшись с Эдиком, сразу же окинул острым взглядом комнату и заметил, что она только что наспех убрана. Но посуда — на двоих, два плаща на гвоздиках, две койки с примятыми постелями.

— Номер на двоих? — спросил Кубанов.

— Да, вдвоем живем… Я поселился, а тут жил старик.

— Это он только что вышел из гостиницы?

— Не знаю, не видел. Я пять минут как вошел. Был в фотоателье, печатал карточки. Хотите посмотреть? Я думаю, что вам понравится.

Эдик держался уверенно и спокойно, и по нему нельзя было заметить, что лжет. Снимки подал торжественно, даже самодовольно засмеялся, приговаривая:

— Вам понравится, шеф! Я старался, будьте уверены. Криницкая просто неотразима! Правда, сюжет несколько плакатный, но это по вашей части: публицистика. Идея борьбы за мир во всем мире. Ну как? А цвет? Даже самой Людмиле Михайловне не приснится такая красота!

— Да, пожалуй, это твоя удача, Эдик. Молодец! Пойдет на первую страницу обложки. Дадим как есть, в цвете. Текстовку я сам напишу. Возможно, получится небольшая зарисовка. Вообще, я тут насмотрелся! Впечатлений масса! Да и ты подбросил мне материал для раздумий. Все думаю: кто же ты такой? Чего ты добиваешься, наскакивая на Оленича? А ведь не зря, а? Скажи честно, Эдуард.

Эдик помялся, вроде поежился, потом выпалил:

— Конечно, не зря. Моя цель — унизить его. Я же не знал, что вы с ним давние друзья. Но сейчас думаю, что, даже если бы и знал, все равно поступил бы так…

— Не пойму, что ты имеешь против капитана? Имей в виду, что, оскорбляя его, ты оскорбляешь меня. Понял?

Эдик смело поднял глаза на Кубанова:

— Понял, шеф. И все равно не отступлюсь. Жизнь или смерть.

— Но почему ты так ненавидишь Оленича?

— Потому что он мой лютый, ненавистный враг!

— Из-за чего вдруг? Если бы я знал, то и не посылал бы тебя сюда.

— Если бы я знал, что такое со мной приключится, может быть, и не поехал бы сюда. Кто предполагал, что я вдруг затею такую битву с одноногим инвалидом? Но я бьюсь с ним не на жизнь, а на смерть. Вы непременно хотите знать причину? Мне, признаться, не хочется об этом говорить ни с кем в мире, но вас я уважаю. Вам скажу. Дело в том, что я влюбился в Людмилу Михайловну…

Феноген Крыж, вернувшийся следом за Кубановым и подслушивавший разговор под дверью, захихикал восторженно и сказал сам себе о сыне: «Ну, шельма! Как он ловко дурачит своего шефа!»

Крыж обрел уверенность, шагал по комнате и потирал большие крепкие руки. Даже лицо, изуродованное шрамом, расплывалось в улыбке, сизый рубец наливался кровью и блестел.

— Еще немного, Эдик! Скажу тебе, сынок: капитан шатается. Вокруг него сильно штормит, у него большой крен, и он вот-вот пойдет ко дну. Чуть-чуть подтолкнуть — и ему крышка! Тогда мы можем спокойно ехать отсюда.

— Но нельзя же все делать моими руками! — раздраженно заметил Эдик.

— Мы оба работаем. Оба! И ты не считайся: кто больше, кто меньше. Если уже разобраться, то ты ничего особенного еще и не совершил, а уже богач. Тот гребешок стоит уйму денег. Но не жалей, сумей подарить. Познакомился я с одним стоматологом-частником: зубы он мне осмотрел. Сказал, что крепкие и долговечные. Так что живем, сынок! Ну, отвалил он мне пачку сторублевок — за готовые коронки из чистого довоенного золота. Возьми на мелкие расходы. Тут триста рублей. Только помни: нужен еще один удар. Только один. Что, если мы пустим кровицу его сыну?

— Разве парень угрожает тебе?

— Но ведь ты сказал, что капитан его очень любит! Не так ли? А капитан мешает мне жить. И я хочу ему жестоко отомстить за пулю, за этот шрам через все лицо, за тот страх, который я тогда пережил. Только его смерть удовлетворит мою жажду мести.

— Ого! Ты и вправду жесток. Неужели убийство может приносить удовлетворение?

— И еще какое! — Старик глянул в лицо сына пронзительными глазами, и Эдик увидел в них хищный блеск. — Уничтожать врагов — удовольствие, какое дает самая любимая работа. Мы с Хензелем немало перерезали горлянок коммунистам и комсомольцам, партизанам да активистам.

— Тебя могут повесить без суда и следствия. Теперь я понимаю, почему так часто вздрагиваешь, сжимаешься от страха, паникуешь: ты стоишь на скамейке и петля у тебя на шее…