Иван Стариков - Судьба офицера. Книга 1 - Ярость

— Говорил же тебе, что он убит.

— Жаль, — спокойно ответил Николай. — Ну да все равно, где его расстрелять. Прости, друг, я обязан вернуться в часть. Жаль. Тебе здесь жарко, а я ничем не могу помочь. Как Женя?

— Ты знал, что Истомин — ее отец?

— Да ну? Вот это кино! То-то он все время с нами, всегда рядом! И ничем не выдали себя… Молодцы! Передай ей мое сочувствие. А тебе вот от меня на память: закончил, когда узнал, что увижу сегодня тебя.

— Прощай, друг! — растроганно промолвил Оленич и обнял Кубанова.

— Еще свидимся.

Кубанов быстрым твердым шагом пошел в сторону железнодорожного полотна, Оленич же стоял и смотрел вслед. Потом развернул бумажку: это были стихи.

Андрей положил стихи в нагрудный карман гимнастерки, взял автомат и пошел туда, где шло сражение — в центр обороны. Там, наверное, Райкову и пехотинцам очень трудно.

Над всей передовой, от фланга до фланга, бой не утихал. Противник торопился закончить операцию до темноты, чтобы не откладывать на завтра, а бойцы Оленича — стрелки, пулеметчики, пэтээровцы, все до одного, — сопротивлялись по всему фронту, не отступали ни на шаг. Увеличивалось количество убитых и раненых, ослабевали боевые порядки, но отпор не ослабевал. Оленич, поистине удачливый и неуязвимый, старался везде побывать, всем помочь, ободрить уставших до смерти людей.

Осенний день догорал. Солнце почти касалось горных вершин. И кажется, земля начала остывать от зноя и от огня. Противник, видимо, предпринимал последнюю атаку — он бросил в наступление, возможно, все, что мог. Автоматчики шли вперед и прокладывали пехоте дорогу. Уже начали долетать до передних окопов гранаты. Где-то сзади стреляли из пушек.

— Ленту! — крикнул Райков, не отрываясь от прорези прицела своего «максима». — Скорее ленту!

Но около него не было ни одного бойца. Тогда пополз Еремеев. Он схватил две коробки, стоявшие на дне окопа, двинулся к пулемету. Но на его пути взметнулся столб дыма, земли и черно-желтого огня. Раздался оглушительный взрыв, даже земля вздрогнула. Еремеев упал, потянув на себя жестяные коробки, снова сделал два-три шага и свалился вниз лицом. Кинувшись к своему ординарцу, Оленич перевернул его на спину. И впервые увидел, что у Еремеева чистые и, словно у куклы, голубые глаза. Старик держался спокойно — не хотел показать ни страха, ни боли.

— Вот, Андрейка, какие дела, значит… Моя очередь пришла. Это из танков. Они у нас в тылу. Я видел их.

Попытался подняться, но закашлялся, выплюнул кровь, достал из кармана брюк окровавленный сверток.

— Думал, домой вернусь. Не дала война… Ты будешь живой, командир. Тебе надо жить и все заново строить. Заново. Вышли это моей дочери. Пусть отцовская память будет ей вместо благословения. Или себе оставь. Вспоминай иногда… Все… Уходи, сынок… Сзади танки…

Это были последние слова ефрейтора Еремеева.

— Ленты! Патроны давайте! — кричал Райков.

И рядом слышались немецкие голоса.

Откуда-то появился Антон Трущак, весь забинтованный, с палкой в руке. Подтащил по ходу сообщения коробки с пулеметными лентами. Он был из тех раненых, которые решили снова взять оружие и стать в строй.

Оленич посмотрел туда, где старик видел танки! Но танков не было видно за кустами. И вдруг заметил, как подкрадываются между кустами к пулемету два немецких автоматчика. Он их заметил первым и бросил гранату, потом дал длинную очередь из своего ППШ и понял, что уже некуда идти: сражение переметнулось в боевые порядки батальонов, бой идет отдельными очагами. И он занял оборону около пулемета Райкова. Вытащил из ниши две «лимонки» и положил на бруствер. Тут же — запасной диск. Осмотрел и проверил автомат…

Сначала его обдало каким-то неживым, тлетворным ветром. Потом вздыбилась земля, и пламя метнулось перед глазами. Что-то навалилось на него, давило все сильнее и сильнее. А в ушах звучал чей-то голос: «Сзади танки, сынок…»

Но в сознании тлел слабый огонек. Жив? Пошевелил рукой — двигалась, попробовал ее поднять — не пускал песок. Понял: его присыпало. Почувствовал, как учащенно билось сердце. Живой! Его оглушило, примяло, но он цел. Выбрался из-под кучи песка и вспомнил о своих гранатах. Где они? Чтобы вдруг на них не подорваться. Где автомат? Диск? Глаза почти не видели.

Послышался стон. Кто стонет? Кто-то из ребят ранен. Протер глаза. Вокруг непрерывно гремели выстрелы. Но пулемет молчал. Странно: Райков неподвижен, словно выжидает или прислушивается. Но поза безвольная, видно, так устал этот веселый и неутомимый парнишка. Андрей и сам чувствовал себя на пределе, кажется, продлись еще немного день и не наступи ночь, он бы тоже так свалился с ног. Тело словно пережеванное — песком примятое. И в голове шум, звон. Непрерывный, монотонный… Хотелось убежать из этого гула. Сквозь туман сознания и какую-то внутреннюю неподвижность пробилась мысль: «Это контузия, меня оглушило и здорово тряхнуло».

Вблизи кто-то вновь застонал. Может, Алимхан? Он находился недалеко. Андрей всматривался в густеющие сумерки, но глаза болели, слезились и почти ничего не видели. Кто-то же был рядом! «Неужели никого нет? Не может быть. Не все же погибли… Где же они, мои пулеметчики? Может, их тоже присыпало песком?»

Но вот он увидел Трущака. Старик сидел на откосе развороченного снарядом окопа и обеими руками держал ногу. Оленич хотел встать и подойти к солдату, но не смог устоять, свалился в траншею. Потом все же почти на четвереньках он добрался до Трущака.

— Вы ранены? — спросил он. — Сейчас попробую перевязать…

— Не надо, командир. Ты сам еле дышишь.

Послышались голоса. Разговаривали немцы. Недалеко. Андрей приподнял голову, но за кустами ничего не увидел.

— Сережа! — тихо позвал Оленич. — Полосни по ним! Мы ведь еще живы!

— Он убитый, — еле выговорил Трущак. — Убитый Серега…

— Какой был парнишка! — прошептал Андрей.

Уже не было силы разговаривать, опустело все внутри — ни жалости к себе и погибшим, ни какого-то удовлетворения, что выстояли под таким вражеским натиском, под такими атаками. Окутывало забытье, равнодушие… Упасть, пусть снова привалит песком, может, прекратится, наконец, шум и звон в голове. Отчаянье овладело им, словно в предсмертной тоске хотелось кричать… И вдруг шум превратился в ритмичный повтор: стук-стук, стук-стук. Андрей напряг внимание, стараясь освободиться от тяжести отупения и безразличия. Донеслось явственней: стук-стук, стук-стук. Ритм такой настойчивый, даже веселый! Нет, это уже не в голове. Нечто иное. Вслушивался всем живым, что осталось в теле, — в сумеречной дали выстукивало, вызванивало. Какая-то новая азбука подавала сигнал жизни. Стук-стук — приближалось, — стук-стук. Да это же поезд! Сомнений нет — идет бронепоезд! Он идет! Путь ему открыт и безопасен.