Олег Селянкин - Прочитал? Передай другому

Выписали меня из госпиталя в первых числах ноября. К этому времени фронт уже сравнительно стабилизировался, и я без особого труда нашел свою бригаду и вновь стал командиром родного взвода. Правда, всего на несколько дней. Дело в том, что тогда мой взвод одним флангом соприкасался с ротой дивизии народного ополчения. Так плотно соприкасался, вернее — слился с ней, что во многие атаки мы бросались единой цепью. Да и по степени подготовленности для войны на суше мы были почти на одном уровне, так что и потери в личном составе у нас оказывались почти одинаковыми; значит, и нехватка командиров была нашим общим бедствием. Потому матросы нашей роты и ополченцы прислали ко мне ходоков. Мол, принимай всех нас под свою командирскую руку. И я принял: куда денешься, если жизнь иного выхода не обозначила?

Теперь у меня в подчинении бойцов оказалось побольше, чем в ином батальоне. Бригадное командование будто и не заметило этого. Зато армейское взяло на заметку. Потому когда наша бригада настолько поредела в постоянных неравных боях, что большое начальство пошло на расформирование ее, я неожиданно для себя узнал, что являюсь старшим лейтенантом и командиром роты в том самом стрелковом полку, куда влились остатки дивизии народного ополчения. Вот и пришлось снять флотское обмундирование, спрятать его в вещевой мешок и напялить на себя армейское. Не скажу, что обрадовался, но и печали особой не было: ведь воевать, а не в отпуск ехать предстояло.

Вернулись силы — черт понес меня «за языком». Нет, никто не приказывал мне захватывать его, поспорил я с командиром полковой разведки, что сегодня же ночью сделаю это, непосильное его бойцам дело, — вот и вся причина.

Не любил я того капитана. За чрезмерное бахвальство, за то, что голенища его хромовых сапог были гармошкой, за неизменный запах тройного одеколона, исходящий, казалось, даже от его широченных галифе.

В тот вечер он незваным приперся ко мне в землянку и в присутствии моих командиров взводов опять начал нахваливать своих разведчиков. Соловьем пел! Не одному мне, и другим тошно стало от его пустословия, ну кто-то ехидно и бросил, мол, распрекрасные у тебя разведчики, если, конечно, верить тебе, а вот уже более недели «языка» взять не могут, хотя на то есть приказ самого командира полка.

Капитан, разумеется, возмутился, потом предложил мне как человеку, который еще и с финнами воевал, подтвердить, что командование его разведчикам на этот раз подсунуло вообще неразрешимую задачу. Сегодня неразрешимую.

Я не поддержал его ложь, а при моих командирах взводов заявил, что уже сегодня ночью готов притащить «языка». Капитан скривился в усмешке, посоветовал мне поменьше безответственно молоть языком. А потом… Потом мы поспорили на коробку флаконов тройного одеколона.

Вроде бы без какой-либо подготовки и в гордом одиночестве пополз я к немецким окопам, вроде бы слепо надеясь на свое счастье. Да, я верил в свое счастье. Да, я вроде бы без какой-либо подготовки пошел за «языком». Так казалось другим. Но я действовал по плану, мгновенно народившемуся и окрепшему в моей голове. За считанные минуты народившемуся и окрепшему. И основывался он на том, что немцы — аккуратисты, они в любом окопе чуть ли не в первую очередь оборудуют отхожее место. А то и не одно. Значит, если ночью немецкий солдат из своей землянки выберется, то куда он немедленно засеменит?

Мой замысел оправдался полностью.

Когда вернулся с «языком», были, конечно, восторженные ахи и охи, была и откровенная зависть моему фронтовому фарту; кое-кто даже вспомнил, что я невредимым и с советско-финляндской войны вернулся, в то время как многие… Таким тоном все это было обронено, будто подозревался я в чем-то.

Но больше всего меня удивило командование дивизии: по его ходатайству мне было присвоено звание капитан-лейтенанта, ее командир прилюдно вручил мне орден Красной Звезды. Для сорок первого года, поверьте, это была очень высокая награда.

А прошло еще недели две, — подчиняясь приказу, вступил в командование батальоном.

Итак, в июне 1940 года, окончив училище, я получил звание лейтенанта. За полтора года, промелькнувших мгновением, стал и капитан-лейтенантом, и командиром батальона, и… орденоносцем!

Было от чего закружиться головушке, но я выстоял, не поддался льстивым голосам. Ведь они настойчиво твердили, что мне уже пора полком командовать. Дивизией, к сожалению, чуть-чуть рановато, а вот полком в самый раз! До тех пор я старался не обращать внимания на этот откровенный подхалимаж, пока меня не вызвал к себе командир полка. Вызвал, предложил садиться, указав рукой на табуретку, жавшуюся к простому обеденному столу, и сразу же выпалил, что со временем, если опрометчивым поступком сам себя под откос не спущу, обязательно буду командовать и полком. Может быть, даже дивизией. Но лично он, старый служака, никогда не одобрял и не одобрит тех молодых командиров, которые к вершинам своего благополучия скользят подлыми тропами, подсиживая или пороча наговорами кого-то.

Я еще переваривал услышанное, а он уже закончил ультимативно:

— Для первого раза замнем, забудем это дело. А повторится — не обессудь: не служить нам вместе.

Он говорил вроде бы полностью владея собой. Зато у меня буквально полыхали не только уши, но и лицо, шея. Я был настолько возмущен услышанным, что боялся слово молвить в свое оправдание: казалось, вот-вот разревусь. Да и что я мог сказать такое, чтобы оно сразу обелило меня?

А назвать фамилии тех двух командиришек, за слова которых сейчас получил взбучку от командира полка, для меня было непосильно: еще деда вдолбил мне в голову, что нет ничего подлее предательства, выдачи товарища, который доверился тебе; в училище это закрепили намертво.

Впервые, опустив глаза, я вышел от начальства…

Помните, в начале своей исповеди я признался, что ненавижу кукушек вообще, а еще больше ненавистны мне… Там я ограничился многоточием. Зато сейчас скажу откровенно: еще больше я ненавижу людишек-подлецов, которые живут за счет доносов на товарищей, которые считают день пропавшим, если им не удалось напакостить хотя бы одному человеку!

В училище нас научили многому. Во всяком случае, я так считаю. Но почему даже не намекнули, что в повседневной жизни мы обязательно столкнемся со всей этой грязью? В меньшей или большей мере, но столкнемся.

Наконец нам удалось окончательно остановить немцев, они, как и мы, засели в глубокие окопы. И вот потянулись месяцы позиционной войны. Нудные от своего серого однообразия.

До февраля 1942 года жизнь ползла настолько однообразная — хуже невозможно. Думал, до лета она такой сволочной будет. И вдруг 14 февраля меня вызвал к себе командир полка. Встретил обычно. И если бы не излишняя суховатость голоса, мне бы вовек не догадаться, что он чем-то взволнован.