Олег Смирнов - Неизбежность

Таких слов я не находил. Федя Трушин сказал:

— Ребята! Этот дацан окружен. Устроим самураям маленький Сталинград!

И бойцы оживились, кто-то улыбнулся, кто-то произнес:

"Сталинград? Здорово!" Оказывается, и японцы нас недурно видели, постреливали из окопов. Прошедшая в сантиметре от виска пуля предупредила: стреляют — могут и убить. Я приказал роте:

— Не высовываться! Беречь головы!

— Точпяк, — сказал Логачеев. — Эту продырявят — замену старшина Колбаковскпй не выдаст.

Через взводных передаю новую команду:

— Фронтовикам в бою опекать молодых, при необходимости немедля приходить на выручку!

П только тут, задним числом, поеживаюсь: сантиметр — это очень близко. Собственно, до боя могло укокать. Ты, Глушков, тоже побереги голову, замены не будет. Взамен — фанерная пирамидка, жестяная звездочка, не спеши с этим. Конечно, со временем их сменит мраморное надгробие с золочеными буквами.

И все-таки не спеши.

Комбат повел нас балкой — мы охватывали дацан с северозапада. А мотострелковый батальон сместился на юго-восток. Перегруппировка позволила создать большую плотность ружейнопулеметпого огня. Да и минометов прибавилось. Кстати, решено было перед атакой произвести интенсивный огневой налет из всех наличных минометов. По данным разведки, которую проводил мотострелковый батальон, монастырь обороняют двести — двести пятьдесят японцев — из разведывательно-диверсионного центра и в основном остатки разбитых подразделений, стекавшиеся к монастырю; вооружение — пулеметы, винтовки, карабины, гранаты.

Взмыла красная ракета, и ударили минометы, ротные и батальонные. Мины рвались то слабей, то мощней, по с одинаковым лопающимся звуком. По всей японской обороне вокруг дацана и во дворе тучи пыли и дыма, сносимые на нас, Это неплохо: как будто поставлена дымовая завеса, прикроет в атаке. Минут десять спустя вторая красная ракета, и я кричу:

— Рота, в атаку, за мной!

Мне не обязательно идти в первых рядах, по я подымаюсь с цепью, бегу, призывно размахивая автоматом. Это больше для безусых, необстрелянных: ротный с ними! Бегу и успеваю заметить: рота, не мешкая, бежит за мной, Иванов и Петров догоняют, а сержант Черкасов вырывается вперед. На ходу стреляем из автоматов, ручных пулеметов; с флангов нас поддерживают станковые пулеметы; за монастырем слышна такая же стрельба, да еще и треск мотоциклов: мотострелкп атакуют в пешем строю и ломятся на своих трещотках. Японцы огрызаются: стегают очереди «гочкисов», беспрерывны выстрелы карабинов.

Слева, как хлыстом, рассекает воздух пулеметная очередь.

Цепь залегает. Я — в середине ее — командую:

— Перебежками вперед! По-пластупски вперед!

Кто ползет, обдирая локти и колени о камни, кто вскакивает, пригнувшись, пробегает несколько метров, падает, отползает в сторонку. Вести огонь не прекращаем нп на минуту. Не прекращают и японцы. Я перебегаю, даю очередь, осматриваюсь. Отставших вроде бы нет, рота продвигается. Продвигаются ы другие "юты.

Нот заливает глаза, руки и ноги дрожат от напряжения, жажда склеивает губы, в висках стучит кровь: впе-ред, впе-ред. Понимаешь: потеть и надрываться на марше совсем не то, что в атаке.

Очередь взбивает пыльные фонтанчики перед носом, я вжимаюсь в землю и на какой-то миг теряю представление, где я и что я.

На миг мерещится: в разгар лета атакуем смоленскую деревню.

Немецкий крупнокалиберный пулемет чешет кинжальным огнем с кот" кольни. Вторая очередь возле физиономии возвращает к действительности. По-пластунски отползаю с простреливаемого пятачка. Доносятся команды Иванова и Петрова:

— Второй взвод, броском вперед!

— Третий взвод, вперед! Вперед!

Издалека доносится и голос Трушина — он где-то в третьей роте, на стыке:

— За Родину, за Сталина!

Опять перебегаю, падаю, оглядываюсь. Слава богу, потерь как будто нет. Добираемся до окрайка кустарничка — рубеж атаки.

Приказываю:

— Дозарядить оружие! Вставить запалы!

Меняю магазин в автомате, вставляю запал в гранату. Стерегу ракету комбата. Клочья дыма плывут над кустарником, над травой, над нами, распластанными. Думаю: "Наступает решающий момент". Ветер горячими волнами проходит, взметая песок.

Пропарывает дым ракета, зависает световой каплей.

— Рота, в атаку! Ура!

Мой вопль подхватывают десятки глоток:

— Ура! Ура-а!

Теперь языки дыма лижут нам лица, забивают легкие, дышать все трудней. Там и сям мелькают фигуры. Стрельба, Взрывы гранат. Мы спрыгиваем в окопы, в траншею. Головастиков орет:

— Хенде хох!

Словно поправляя его, орет Кулагин:

— Руки вверх!

Крикнуть бы по-японски. Японским мы не владеем. Но хорошо владеем автоматом, гранатой, саперной лопаткой, финским ножом. Рукопашная, однако, длится недолго: вижу японцев с поднятыми руками, с белыми полотенцами на палках, на штыках. Наши бойцы дулами автоматов подталкивают их к выходу из траншеи, из окопов наверх, на поляну перед монастырем. Роты перемешались, и какой-то дядя, не из моих ветеранов, поводя автоматом, сплевывает залихватски:

— Мы, восточники, тоже не лыком шитые!

Да, да, восточники воюют не хуже западников. Пытаюсь собрать свою роту ж веду ее во двор, внутрь монастыря. Капитан останавливает:

— Не надо. Там уже мотострелки. Принимай у пленных оружие.

— Слушаюсь!

Капитан подкопчен дымом, в потных потеках — как и другие, впрочем. Включая меня. Японцы не такие потные и грязные. Ну, чистенькие, сдавайте оружие! Кое-где крики и стоны. Кое-где одиночные выстрелы. Тошнотно воняет горелым тряпьем. Я показал японцам рукой: стройтесь, мол, в затылок и по одному подходите. И, представьте, поняли! Низкорослые, кривоногие, скуластые, зубы выпирают, торчат, будто их больше чем тридцать два, немало в очках, молодые в основном, молча бросают карабин или винтовку, кланяются, отходят к нашим бойцам, которые берут их под охрану. Гора оружия растет. Несколько удивляет спокойствие, даже покорность японцев. Их не трогают и трупы товарищей, валяющиеся вокруг, среди минных воронок, на брустверах окопов. Харакири не делают, кишок не выпускают. Ни офицеры, ни тем более солдаты. И смертников в белом не видать. Нам объясняли: смертники — в белых рубашках и штанах. Самурайский обычай?

Стукается приклад о приклад, ствол о ствол, японцы шаркают, крпволапят, сутулятся, под фуражечки, под кепи засовывают полотенца, полотенцем обматывают и шеи — от жары. А я вспоминаю сон, когда привиделось: идем на марше в одном исподнем, чистом, белом-белом. У нас обычай надевать чистое белье перед боем или перед смертью. Мама говорила: видеть во сне белый цвет — к болезни.

До плеча дотрагивается Филипп Головастиков:

— Товарищ лейтенант, дозвольте обратиться?