Олег Смирнов - Неизбежность

— Ну?

— Дозвольте вручить. Подарок. Трофей, — На раскрытой ладони, мозолистой и широкой, как лопата, часы на ремешке. — Ручные, товарищ лейтенант! Японские!

Я колеблюсь. Головастиков горячо убеждает:

— Вроде ходют справно. Командиру нельзя без часиков. А те, французские, давайте сюда…

— Ну, спасибо.

Беру у него новые, отдаю старые часы. Головастиков размахивается и далеко-далеко зашвыривает их. Усмехается:

— Брехунцы!

Часть солдат принимала оружие у японцев — на пулеметы, винтовки падают пистолеты, гранаты, ножи, мечи, — часть охраняла уже обезоруженных, часть благодушествовала, развалясь под кустами, на травке. Я с ординарцем Драчевым пошел в монастырь — нанести визит вежливости. В монастыре обыск. Мигают, чадят свечки. Пахнет затхлостью, плавящимся воском, застарелым салом, потом. Узнаю: обнаружены изрядные запасы оружия, радиостанции, фотоаппараты, топографические карты, склянки с ядамп, деньги — японские, китайские, монгольские, советские. В подземелье вещевые склады: в одном — формепная одежда японских офицеров и солдат, во втором — халаты лам. Эти ламы, бритоголовые, гладкие, ухоженные, попадаются на каждом шагу. Их собирают в отдельном домике. Есть подозрение, что ламы — офицеры разведывательно-диверсионного центра. А что удивительного: вполпе могли работать под монахов. С этим разберутся уполномоченные Смерша, их хлеб. Важно, чтоб ламы не разбежались. Но ребята-особисты кладут на них глаз, а сами уполномоченные при содействии переводчиков уже допрашивают поручика, низко кланяющегося, с хлюпом втягивающего сквозь зубы воздух, — как говорят, в зпак почтения. Ну, давай, давай, втягивай. А у нас свои заботы, свой маршрут, расписанный по часам, и надо спешить в полк. Пленных отконвоируют без пас, а оружие примет трофейная команда.

— Устроили самураям маленький Сталинград! — говорит Трушин, но на этот раз бойцы не отзываются: напряжение боя ушло, расслаблены, молчаливы; бывает и по-другому: после боя появляется говорливость, возбужденность, на Западе это частенько наблюдалось. Замполиту отзывается лишь комбат:

— С каждой богадельней будем пурхаться, когда ж до Чанчуня и Мукдепа доберемся?

— Доберемся, дорогой комбат! Не унывай! Втемяшилось?

Услышав свое любимое слово из посторонних уст, капитан замирает, а потом улыбается одними глазами, похрустывает суставами пальцев. Молоденькие бойцы избегают смотреть на комбата: лицо стянуто рубцамп от ожогов, ресниц и бровей нет; я же попривык, не отворачиваюсь. Капитан приказывает провести перекличку личного состава и о потерях доложить ему. Рота выстраивается. Перекличка. Взводные докладывают мне. Но я и до их докладов знаю: потерь в роте нет, раненый один — ефрейтор Свиридов, ранение легкое. Какой-никакой бой, а потерь нет! Отлично!

Замечательно! Прекрасно! Подхожу к Егору Свиридову:

— В левую руку ранен?

— В левую, товарищ лейтенант! Да пустяк… Копчик пальца отшибло…

— Пустяк? Перевязку аккуратно сделали?

— Санинструктор индпакетом перебинтовал.

— Следи, чтоб повязка не слетела. Не загрязнить бы рапу…

А там в санчасть отправим…

— Нп в коем разе, товарищ лейтенант! Ни в какую санчасть не пойду! Оттуль переправят в госпиталь… Подумаешь, рала…

Заживет… Меня одно заботит: как на аккордеоне играть буду?

— Нынче не до игрушек, заживет — будешь наяривать! — говорю я, всматриваясь в побледневшее лицо Свиридова.

Иду вдоль строя, вглядываясь в солдат, прежде всего в молодых, необстрелянных. Шалишь, теперь обстреляны. И — жпвы!

Мои солдаты целы! Мне известно: в батальоне есть убитые и тяжело раненные. Но горечь глушится радостью: мои, мои живы.

Щадящая пока война. По крайней мере первую роту пока гцадпт. Ну, а воевали мои солдатики недурно. Нормально воевали.

Не струсили и юнцы. Может быть, и потому, что рядышком были ветераны, которых вряд ли чем испугаешь…

Комбаты по рациям докладывают своим начальникам о взятии монастыря. Подвозят обед мотострелкам. Его по-братски делят на оба батальона: хоть немного, да попили чайку и перекусили. Теперь и поваляться в самый раз, поджидаючп "студебеккеры".

Первыми увозят раненых. Их бережно подсаживают пли вносят на носилках в санитарные «летучки». Ребята поранены, но жить будут. Хотя некоторые станут инвалидами. Да-а, не очень весела ты. жизнь инвалидная. Если добавить, что безрукому либо безногому стукнуло всего-то восемнадцать.

Потом машины приходят за мотострелкамп. Они сноровисто рассаживаются по кузовам, трещат мотоциклы. Комбаты обнимаются — прямо-таки сдружились, хлопают друг друга по спинам. Майор залезает в кабину, машет фуражкой. Мотострелки увозят с собой и своих убитых. А мы увозим своих. К нам в кузов кладут два завернутых в плащ-палатки тела. Они у моих ног, и, когда машину встряхивает на вымоинах, я поддерживаю тела, чтобы не скатывались. "Чтоб им было покойно", — думаю я, а под пальцами человеческая плоть, совсем недавно бывшая живою. Взводные, Иванов и Петров, едут в кабинах, я уступил свое место возле шофера Егору Свиридову. Уступил? Заставил: Егорша артачился, взмахивал забинтованной кистью. Героя изображал.

Я прицыкнул, и он полез на подножку.

Наверное, так оно должно — чтоб я ехал вместе с погибшими.

Кто они, знакомы ли мне? Скорей всего незнакомы: свою бы роту юлком запомнить. Лица же лежащих у ног я не запомню и теперь: не решаюсь отвернуть край плащ-палатки. Нет, война щадит не всех. Война уже показывает себя. И еще покажет. Как мечталось проехать на машине, дав отпуск натруженным ногам!

А сейчас словно не замечал, что не иду — еду. Покачивало, встряхивало, пыль клубилась по бортам и сзади; «студебеккеры» шли уступом, по пыли хватало, она садилась, как пепел, на пашу одежду и плащ-палатки, в которые были завернуты мертвые. Закутанным, им дышать трудней, чем нам. Если б они могли дышать…

Погибшие, убитые, мертвые, а сказать — трупы — язык не поворачивается. Трупы — это конец. Ну, а мертвые — не конец?

В батальоне погибло девять человек. Для их похорон устроили большой прнвал. Чтоб заодно и пообедать. Значит, сегодня дважды пообедаем, вернее, полтора обеда съедим. И попьем лишку. Снова трагическое и бытовое как бы перебегали друг другу дорогу. Повар черпаком размешивал варево в чреве походной кухни — один черпак на два котелка, точно как в аптеке или как у старшины Колбаковского. а похоронщики рыли на отшибе поместительную яму. Девять человек зароют: восемь солдат и санинструктора-женщину, ее подстрелил снайпер, тенщина упокоится в единой с мужчинами могиле — и здесь равноправие.

Вообще-то санинструкторшу надо бы похоронить отдельно. Некогда, что ль, копать отдельную могилу? Не было времени и на траурный митинг, который хотел провести замполит полка. Ограничились тем, что он перед строем произнес несколько слов: прощаемся с героями, слава им, павшим за честь Родины, за освобождение Китая, и вечная память! — прозвучал жиденький, вразброд, залп, и мимо могилы прошел полк — колонна за колонной.