Олег Смирнов - Неизбежность

Ехали без заминок, дотемна, когда уже стало опасно из-за плохой видимости. Стоянку разбили у подножия горы. Комарье и мошкара набросились, стервецы. Воняло болотной затхлостью.

Воздух охолодал, ребята раскатывали скатки. Тучи закрыли небо, лишь изредка посвечивали звезды, не в силах перебороть мрак.

У костров, приятно горчивших дымком, ели всё разом — и обед и ужин, набивали животы. Невдалеке, в километре, в деревне баргуты жгли кизяк, лаяли собаки. Видать, не испугались пас. не ушли. Освободителей бояться не надо. Сходить бы в деревню, но нету моченьки. Расстилай шинелишку — и на боковую. Спать одному было холодно. Испытанное, фронтовое: шинель вниз, спина к спине, вторую шинель наверх. Можно с ординарцем Драчевым скооперироваться. По не подойдет ли Трушин, дружок мой?

Чистенько ночуем на пару. Действительно, через десяток минут Федя Трушин пришел. Драчев сказал:

— Мы заждалнся вас, товарищ гвардии старший лейтенант.

Мы — это значит я и он. И так можно: он и я. Трушин приветливо ответил:

— Служба, Драчев. У тебя ордппарская, у меня замполитская… Парторгов собирал…

Я расстелил свою шинель:

— Ложись, Федор.

— Мерси, Петро. Но перед сном перекурим… Давай твоих!

Задымили папиросами, тщетно надеясь, что дымок маленько разгонит комаров. Трушин сказал:

— Да. самураи дерутся зло, отчаянно. Одна из причин: командование им внушило, что русские в плен не берут, убивают на месте… Да и так фанатичны до чертиков… Но наши удары, Петро, их отрезвят!

— Это верно. К прискорбию, их отрезвление стоит нам жертв, ъот у меня Головастиков погиб, лейтенанты Иванов и Петров ранены…

— Потери есть… Больно!

Ночной мрак шуршал шагами часового, шелестел травами, лаял псами в деревне, плакал шакалами в распадке, шлепал одиночными каплями собирающегося дождя. Рано пли поздно дождик будет, но Филипп Головастиков этого не увидит. Сжалось сердце, когда подумал о нем. Он сделал все. что мог, отдал все, что имел, — жизнь. За Родину отдал, за нас, за меня. И за ту женщину в Новосибирске, которая, по несчастью, была его женой.

И вдруг представилось послевоенное: я женат, у меня дети, жена непутевая, вроде головастиковскоп, семья рушится, я страдаю, правда, на жену рука не подымается, но сам готов в петлю. Возможно ли такое? А почему же нет?

Еще ночной мрак трещал цикадами — совсем как у пас на Дону или на Черном море, в поселочке Гагра. Робко, уютно, подомашнему. И ночной же мрак сказал баском Грушпиа, совершенно бодрым, ясным:

— Петро, не спишь?

— Покуда пет.

— И я не сплю… Мучает совесть. Замполптскпе обязанности не все выполнил.

— Что именно?

— Надо было б сходить в деревню. Побеседовать с жителями, рассказать об освободи тельной миссии наших войск.

— Уже около полуночи.

— Ну и что? Л днем когда же ходить? Днем марши и ботт…

Нужно было б сходить сразу, после ужшта. Да уж ладно, и китайцы вряд ли спят, до сна ли? Так пойдешь со мной?

— Сейчас? Ты серьезно?

— Вполне: прихватим переводчика, парторга Симоненко…

— А если в деревне, японцы?

— Пленим! Прихватим с собой пяток автоматчиков. Побеседуем, побудем так часик — и восвояси. Малость недоспим — так что ж, на воине недосып — нормальное явление… Идешь?

— Иду. — сказал я. в дуто сомневаясь: нужны ли эти полуночные беседы? Но замполита не оставлю, мало ли что может произойти в деревне.

— Поднимай автоматчиков! — сказал Трушин и пружинисто вскочил на ноги.

Симоненко, Свиридов, Логачесв, Кулагин, Погосяп и Рахматуллаев. конечно, ужо иодхрапывалп, но. разбуженные, сноровисто стали собираться. Миша Драчев упросил взять и его: во-первых, ординарцу положено быть при командире роты, во-вторых, кто ж упустит шанс поглазеть на чужую жизнь? А сон — отоспимся на том свете!

Но старшина-переводчик из осевших на Дальнем Востоке китайцев, за которым зашли в штабную палатку, заартачился: зачем и отчего, да кому это нужно, да ночью спят — и зевал, клацая клыками. Он и потом клацал, когда группа во главе с Трушиным, отзываясь на оклики часовых, выбралась на оленью тропу. Посвечивая фонариками, мы спустились скалистым выступом, по кустарниковому гребню поднялись на относительно ровную площадку и в конце ее уперлись в земляной вал. Мы уже знали: в Маньчжурии деревни и города обнесены подобными валамистенами — пониже ли, повыше ли. Этот вал был метров двух, можно запросто перемахнуть, по Трушин сказал:

— Найти ворота! Мы ж не воры, чтобы проникать с черного хода.

Нашли ворота, раскрыли, вошли в деревню. Собаки, учуяв пас, залаяли еще остервепелей, по на темной, грязной улочке пх не было. И пи единой человеческой души. Во двориках вкусно пахло горелым кизяком и кое-где блеяли овцы. Глинобитные фанзы, очертаниями напоминавшие монгольские пли бурятские юрты, выступали неясно из мглы; пи огонька.

— Спят? — озадаченно спросил Трушин. — Что ж, будить?

— Не спят, — сказал я. — Просто не зажигают света.

— Старшина, — сказал Трушин, — пу-ка ткнись в эту фанзу…

Переводчик перешагнул лужицу перед фанзой, сдвинул соломенную циновку, прикрывавшую вход, что-то произнес по-китакскп. Из фанзы ответили. Переводчик сказал:

— Зайдем!

Я вошел за Трушиным, за мной автоматчики. В фанзе стало тесно. На полу тлел костерок, в его мигающих отблесках мы увидели семью: хозяина, хозяйку, полдюжины китайчат, забившихся в угол. На взрослых была какая-то рвань, китайчата были голые и тощие-тощие. Тяжело пахло дымом, потом, прелью.

Хозяева низко, раболепно кланялись, китайчата зверьками выглядывали из темноты. Переводчик, долго, старательно подбирая слова, говорил, и, пока он говорил, хозяева кланялись все ниже и ниже, доставая пол.

— Это отставить, — сказал Трунит. — Ты им переведи: русские китайцам — друзья, поэтому не надо так кланяться… Пусть сядут!

И свет пусть вздуют! Лампу ли, свечку…

— Ни лампы, пи свечки нету, товарищ гвардии старший лейтенант. Пламя костра — вот и все электричество.

— М-да… Ну, пусть сядут.

— Они говорят, что по могут сидеть в присутствии русских начальников. Японцы никогда не позволяли этого…

— Переведи: пусть забудут про японские порядки. Теперь порядки будут другие, японскому игу конец, они свободные люди.

Выслушав старшину, хозяева подошли к глиняному кану и присели на краешек. Здесь костерок освещал их лучше. Китаец был изможден, сутул, стрижен наголо, виски седые, на ногах — рваные матерчатые тапочки. Такие же тапочки были и на маленьких, изуродованных, как культи, ножках китаянки, — нам известно было, что маленькая, уродливая ножка здесь признак красоты и девочкам еще в детстве забинтовывают йоги, не дают расти; полуседые волосы китаянки были гладки и редки, просвечивал череп, странно было видеть полулысую женщину. Сколько же ей лет? Ответили: ему сорок, ей тридцать пять. А похожи на стариков.