Олег Смирнов - Неизбежность

Голос вблизи:

— Подзасиделись на танке? Счас разомнемся, будь спок!

Кто? Логачеев, Свиридов? Или Кулагин? Разговорчивые! Да уж разомнемся, будь спокоен! Оступаясь в вымоинах, спотыкаясь о пеньки, корневища и камни, ломясь сквозь кустарник, мы приблизились к поселку метров на двести. Вражеская оборона молчала. Затаилась? Заставим раскрыться!

Дальше мы не пошли и враз открыли огонь: танковые орудия, минометы, пулеметы, винтовки, стреляли и из автоматов — больше для шума, понимая, что убойность автоматного огня двухсот метров не достигает. Я лежал за валуном, наблюдая за обороной: откуда бьет пулемет, откуда пушка, где дзот, где снайпер. Над нами посвистывали пули, фукали осколки, и это было неуютно: никакого подобия окопов, солдаты вжимаются в ложбинку, лъпут к обомшелым каменным россыпям. Но чем активнее стреляют японо-мапьчжуры, тем для пас лучше: раскроют систему огня.

Хотя могут и схитрить: какие-то огневые точки молчат. До поры до времени. До атаки.

Разведка боем обошлась нам, к сожалению, недешево. Действовавший на левом фланге экипаж «БТ» увлекся, вырвался и получил противотанковый снаряд, сорвало гусеницу; танк сперва крутился на месте, затем замер; паше счастье, что мигом подошел тягач и уволок его в ппзпну, иначе вражеские артиллеристы могли бы добить. Было убито три разведчика, и — я не поверил себе — тяжело ранен командир взвода лейтенант Иванов. Господи, какое-то заклятие: взводных лейтенантов уже выбило, придется сержанта Черкасова ставить на взвод. Делает карьеру: из отделенных — в помкомвзвода, оттуда — во взводные. Горькая это карьера…

Иванов был без сознания — пуля снайпера вошла в живот, и я подумал: не жилец. Если бы ранило натощак, было бы больше шансов выжить. Правда, завтракали давно и еще не обедали.

Но если б совсем натощак!

Иванов дышал с хрипом, с хлюпом, закатив белки, на широком лбу полоски грязи, узкий подбородок рассекла глубокая ссадина. А у Петрова был узкий лоб и широкий подбородок, он брюнет, а Иванов блондин, у Петрова усы длинные, закрученные книзу, у Иванова — усики короткие, щегольские, но оба высокие, костистые, и когда-то на дне рождения старшины Колбаковского оба разрумянились от выпивки. Сейчас Иванов белый как мел. бледный был и Петров, когда его ранило.

Может быть, это было странно, но я пожал безответную, неживую руку Иванова. Вот и с ним расстаюсь, не узнавши толком. Не жилец? Живи, лейтенант Иванов, я очень прошу тебя об этом!

Его привычно уложили на носилки, санитары привычно примерились, взялись за ручки, подняли, привычно понесли, стараясь идти в ногу, чтобы не трясти раненого. Слишком привычно.

Как доложила разведка, гражданского населения в поселке вет, поэтому можно гвоздить. И пушкари, минометчики, самоходчики, танкисты, пулеметчики гвозданули по выявленному переднему краю обороны — по окопам, по дзотам, по огневым позициям артиллерии и вообще по поселку. На улицах, за опоясывающим поселок валом, вспыхнули пожары, задымило чадно. В бинокль было видно: на подступах к поселку задымились дзоты, пораженные прямым попаданием, — вверх полетели комья земли, камни, доски; земля и камни вздыбились фонтанами и там, где проходила траншея и ход сообщения. Японцы огрызались. Била артиллерия, били пулеметы. Кто-то ойкнул, кто-то визгливо назвал:

— Санитар! Давай сюды санитара!

Та-ак, знакомые словечки. Еще до атаки звучат.

Наш огневой налет длился с четверть часа. Под, конец его вижу: кто-то ползет из тыла к залегшей цепи, точнее — ко мне, Федя Трушин, друг разлюбезный! Обполз свежую ьорсшку, привалился ко мне:

— Здорово, единоначальник!

— Здорово, комиссар! Чего нелегкая принесла?

— Я к бойцам! — И пополз по-пластунски.

Поколебавшись, я двинул за ним, пусть и не в самую тень, но поближе к солдатам. Устав нарушаю! А-а, это комбат и выше обитают подальше, да и то не всегда. Командовать же ротой сподручно и отсюда.

Третья рута атаковала опорный пункт слева, в центре — вторая, а моя на правом фланге, как и при разведке боем, только еще больше сместилась вправо. Кончился артналет, комбат выпустил ракету, плохо видимую днем, я заверещал свистулькой, висевшей на шнурке, и цепь поднялась, придерживаясь неуклюже ползших танков. До вражеской обороны было сто пятьдесят — двести метров, пушки были подавлены, но пулеметы там и сям уцелели, стреляли очередями. Стреляли и снайперы. Мои снайперы засекали их в слуховых окнах, на крышах и при повторном выстреле «кукушек», надо полагать, снимали их.

Кроме танков, в боевых порядках шли самоходки, и те и другие стреляли с коротких остановок. Опорный пункт долбаем недурно, не хватает авиации, она б долбанула!

Танки ц самоходки перестали стрелять, катили в боевых порядках пехоты, молчаливо подбадривая своим присутствием.

Вскидывалось, опадало, вскидывалось «ура». И я на бегу вопил «ура», спотыкаясь, выравнивая шаг. Незаметно очутился в цепи.

Ощущение: словно только вчера кричал в атаке «ура». Метров за сорок до траншеи мы швырнули гранаты и, еще громче вопя «ура», строча из автоматов, припустили к ее изгибам. Краем глаза вижу: вырывается Трушин, обгоняют меня и сразу трое солдат.

Врешь! В азарте поддаю, догоняю опередивших.

— Ура! Ура! Ур-ра… А-а…

Я кричу, подхлестываемый близостью врага, опасностью и жаждой убить, чтоб самого не убили. И быстрей, быстрей! Опереди, первый нажми на спусковой крючок, первый брось «лимонку», первый ударь ножом или саперной лопаткой! Хотите укокать меня, курвы? Я вас укокаю! Зверея, кричу уже не «ура», а матерное. Вперед, в бога-душу, пуля рассудит!

Спрыгнул в траншею, зыркнул по сторонам: справа и слева были уже наши солдаты, растекались по изгибам. Японцев не видать. Вдруг дверь подбрустверной землянки с треском раскрылась, в траншею выскочил, гортанно вскрикивая, офицер, вскинул палаш. Я выпустил очередь, японец завалился на спину — и ОЧКУХ, щеточка усиков, желтые выпирающие зубы, на подбородке струйка крови. Я прислонился плечом к траншейной стенке, обшитой досками: слабость в руках, а в йогах тяжесть — куда девалась невесомость, с какой несло меня в атаку? И подташнивает. Отвык, что ли, убивать? Так рано отвыкать.

В ходе сообщения — топот, гвалт, истошное «банзай», и целый взвод японцев ввалился в траншею, схлестнулся с нашими. Заварилась рукопашная, как в добрые западные времена. Стрелять было нельзя: где своп, где чужие — не разберешь. Стоны, крики, удары. Я стоял как в оцепенении. Командовать? Что? Бессмысленно. Участвовать в рукопашной? Командиру роты? Мало разумного. И однако я отклеился от стенки и ударил прикладом в возникшее внезапно передо мной раскосое лицо с оскаленными кривыми зубами. И в этот же момент увидел: подкравшийся сзади японец коротким, резким движением вонзил винтовочный штыкнож в спину Головастикова. Я в ужасе закричал "Филипп!" и бросился к нему. Японец выдернул штык и повернулся ко мне. Молниеносно я ткнул его ногой в пах и, скрючившегося, ударил наотмашь затыльником автомата в висок. Японец упал. Я подхватил Головастпкова под мышки, чтобы выволочь из этой мясорубки, затащить в окоп, оказать помощь.