Тарас Степанчук - Наташа и Марсель

— Помню.

— Комбата нашего Наталья Борисенко и есть законная жена. А меня при ее аресте быть заставляли. Как мальчик, дитё ее, об столб разбивался, какие муки она на допросе принимала — и страшно мне, и совестно до невозможности было глядеть.

— Ты бы ей помог, действовал бы, а не глядел.

— И это верно, — согласился Савелий. — Зато и судили меня в Борисове трибуналом. С какими злодеями на одной скамейке сидел! Когда обвинение читалось, по глотки видел их в крови, ими пролитой. И хоть меня заодно с теми злодеями привлекали, но числился в списке я последним и про себя надежду имел, что по совокупности «вышки» мне не будет.

Среди других свидетелей пригласили и Наталью Борисенкову. Стала она рассказывать, дошла до сына и вдруг на меня бросилась, руками в горло вцепилась, не оторвешь. Конвойные рядом замерли, судьи, прокурор — все молчат, а я петлю от ее рук тогда на горле почуял. Спасибо, муж ее, бывший наш комбат, бросился к ней, еле от меня оторвал. И опять, как в полицаях, за жизнь я свою испугался и судей моих униженно молил ее сохранить.

Из всех подсудимых — мне одному сохранили. И в назидание на городскую площадь доставили, где остальных моих компаньонов уже виселицы дожидались — было тогда такое, когда злодеи публично ответ держали.

У нас на Руси завсегда позор горше смерти считался, а тем, кого вешали, довелось и позор, и смерть в одночасье принимать. Сколько годов лагерной жизни ушло, пока те позорные смерти в Борисове стали быльем во мне прорастать. Да только совсем не заросли…

На днях я узнал, что пятнадцать лет уже, как преставился капитан Борисенко, отец наш и геройский комбат — смерти сыночка своего не перенес. До взрослых годов тот дожил, а от детской заболеваемости скончался. Еще маленьким, слабеньким, сыночка того Шакал об столб при мне покалечил. Моя, значит, тоже была в том вина… Вот и выходит, что в смерти комбата нашего и мое участие имеется.

Я по закону свое в лагере отбыл, а легкости в жизни совсем нету: лучше самый какой ни есть конец, чем все время такие мучения. Кто мне за все теперь будет судья?

— Совесть. За все теперь суди себя сам.

Савелий сделал над собой усилие и посмотрел Демину в глаза:

— А как судить? За что теперь себя судить? Этими днями Наталья Борисенко сама ко мне приходила.

— Зачем? — удивился Демин.

— Меня убивать…

Сколько же боли может вытерпеть человек?

И снова острая, раскаленная, она пронизала ее изнутри, отдалась в сердце и, затухая, медленно покинула измученное тело, чтобы через несколько минут или часов, внезапно и резко, как ударом плети в Смолевичском гестапо, взорваться опять.

…Когда ее увозили из минской тюрьмы СД, Александра Михайловна с облегчением подумала, что пытки закончились и, приготовив себя к неизбежному, ожидала смерть как избавление от нечеловеческих мук.

Какие только невероятности в жизни бывают — в концлагерь Зальгерст она прибыла со специальной отметкой в документе, но, вопреки строжайше установленному лагерному порядку, осталась жить. Потом, радуясь свободе и нашей Победе, она думала, что допросы в гестаповских застенках отпечатались только шрамами на ее теле и в памяти, а все оказалось значительно хуже и сложнее. Попеременно затухала и обострялась болезнь сына. Врачи обнадеживали, что Валька, повзрослев, поправится окончательно. И ошиблись.

К тому времени тяжело заболела и она. Пучковая язва, как гидра о пяти головах, рвала и мучила ее, сделала инвалидом. После смертей Вальки, Петра язва у нее стала хронической. Правильно определив причину — последствия пыток в гестапо, тюремного режима и потрясений, вызванных гибелью сына и мужа, — врачи в конце концов признали заболевание неизлечимым, и суть их советов сводилась к одному: надо терпеть.

И она терпела с таким же фатальным спокойствием, как переносила допросы в смолевичском и минском гестапо. Иного до конца жизни судьба ей не сулила, поэтому к любой боли она вынуждена была привыкать, с каждым годом все больше уставая терпеть и привыкать.

Еще дед Матвей, бывало, говаривал, что худые вести ходят вместе. Две из них пришли к Александре Михайловне в один день. В августовский четверг.

Официальным письмом ее уведомили, что оснований для персональной пенсии у нее нет. И для пенсии по выслуге — тоже нет по причине нехватки трудового стажа. Выходило, что в партизанские времена, будучи Наташей, она не трудилась никак, а после Победы недоработала тоже, и хотя инвалидность была тому причиной, но ни в какие стажи ее, эту инвалидность, включать не положено, а потому «на ваше повторное заявление сообщаю, что…». Официальную бумагу заключала витиеватая роспись областного «зава», который приговорил «т. Борисенко А. М.» получать иждивенческую пенсию за умершего мужа. Размеры этой пенсии были невеселыми до унизительности.

В конце концов она жила в своем, построенном еще при Петре, доме, вместе с дочерью, зятем и внучкой, и заработки дочери-учительницы, а особенно зятя, были такими, что никакого решающего значения размеры ее пенсии для общего семейного бюджета не имели. Для них, молодых, не имели. А для нее иждивенческая пенсия-недомерок была унизительным ограничением независимости, попранием прав главы дома и всей семьи.

Вот и на днях она не хотела, чтобы дети и внучка уезжали отдыхать в Смоленск и на Могилевщину, к родителям зятя. Правда, особых дел по дому и в саду не было, но самочувствие ее ухудшилось, и оставаться одной, особенно по ночам, становилось все тоскливее, горше. Ну ладно там, Ирочка и зять: внучка еще маленькая, а он захотел побывать в родной деревне.

Но Лена — она бы могла ее состояние понять. Не поняла…

Вторую худую весть сказал по телефону минский племянник Игорь. Оказывается, тот полицай Савелий, что ее арестовал и конвоировал на допросы, живет себе припеваючи и, больше того, в почете: сменив фамилию, пользуется льготами инвалида Великой Отечественной войны, получил орден Славы, трехкомнатную квартиру, предельных размеров пенсию, а сыновья Савелия занимают руководящие должности на Минском и Жодинском автозаводах.

Два известия, в письме и телефонном разговоре, сцепились в сознании воедино, топтали ее гордость и вскоре отозвались приступами боли, после которых она, обессиленная, лежала одна-одинешенька, мучительно решая, как же теперь поступить.

Она воевала не за награды, пенсии, какие-либо особые блага. От нее, как и от других, требовалось отдать все для Победы, и Александра Михайловна отдала без остатка всю себя, все, что могла.

Но тот, кто в самые тяжкие для Родины времена прислуживал врагам, расплачиваясь за свое поганое существование жизнями или мучениями советских людей, — разве должен он получать все то, что имеет Савелий и его семья? Разве можно, чтобы торжествовала такая вопиющая несправедливость? Ведь это глумление над памятью павших, над всем святым, за что мы воевали, ради чего сегодня живем!