Тарас Степанчук - Наташа и Марсель

Повторяя в памяти эти мгновения, она вспомнила, как шагавший мимо разводящий, а затем часовые, чуть скосили на ходу глаза, и торжественно-окаменевшие лица у них потеплели.

Александра Михайловна проследила за взглядом разводящего и увидела рядом плотную седую женщину лет семидесяти. На ее широкоскулом, будто высеченном из гранита лице светились большие серые глаза, а губы шептали:

— Сыночки…

И столько нежности, заботы и боли было в одном этом слове…

— Сыночки, — шевельнув губами, повторила седая женщина, не замечая никого вокруг.

Когда после смены караула часовые и разводящий возвращались в Кремль, они снова тепло покосились на женщину, и она медленно, вперевалку, пошла вслед за ними по каменной брусчатке площади. У Спасской башни кивнула военному, а тот, вытянувшись, как перед генералом, откозырял этой женщине, и она, не предъявляя никаких документов, прошла в служебный вход Кремля.

С этой женщиной Александре Михайловне предстояло ехать в одном купе…

Уходя с Красной площади, она увидела, как встречается молодая пара: мужчина лет тридцати улыбался девушке и протягивал букет цветов. Уже сидя на скамеечке в сквере Большого театра, Александра Михайловна отвлеченно, без зависти подумала, что так же, как она с Марселем, сегодня встречалась на Красной площади молодая пара, но возраст и судьба у этих людей совсем иные, и этого возраста ни ей, ни Марселю уже никогда не вернуть.

«Ну и что? — возразила она себе. — А букет, что держал в руке мужчина, совсем не тот, что подарил ей Марсель. И улыбка у мужчины совсем не та. И сам мужчина, пускай намного моложе, но тем больше проигрывает в сравнении с Марселем, потому что Марсель такой…»

«Какой?» — спросило ее второе «я».

«Особенный», — не задумываясь, ответило первое.

Прошлогодним августовским днем на Бородинском поле Марсель вдруг сказал по-французски:

— Tout vient â point â celui qui saitattendre.

И тут же перевел:

— Все приходит вовремя для того, кто умеет ждать. — Счастливо улыбнулся и добавил: — Вот и пришло время нашей встречи…

Александра Михайловна любовалась колесницей и конями над колоннами музыкального дворца, которые уносили Аполлона навстречу солнцу, в мир волшебных мелодий. Слушала шум фонтана и себя, и тут внутри нее заговорили, споря, два «я», и первое укорило:

«Зачем ты была тогда к нему несправедлива?»

«В чем же несправедлива?» — с наигранной наивностью удивилось второе «я», прекрасно поняв суть вопроса и именно потому избегая на него отвечать.

«Есть две причины твоей несправедливости: или он тебе неприятен, или…»

«Ну, почему же неприятен? — перебило второе «я». — Еще в сорок третьем…»

«Тогда он был достоин твоей любви?»

«Зачем же спрашивать о том, чего в прошлом никак не могло быть и что никогда уже не вернется?»

«Чтобы из прошлого заглянуть в свое будущее. Его не спрячешь за воспоминания былого…»

Тот же внутренний голос настойчиво продолжал допытываться дальше:

«Достоин ли Марсель твоей любви?»

«Достоин».

«Так полюби…» — соблазнял тот же голос.

«Да как же можно?» — слабо защищалась она.

«Если достоин — возможно, — настаивало первое «я». — Не мучай себя и его. Разве он заслужил страдания безответной любви?»

«Но почему же безответной?» — возразило второе «я». И она тут же испугалась этого вопроса: «Если я так себе говорю, значит…»

Что следует за этим «значит», она заставила себя не думать и оборвала внутренний диалог. Заставила оборвать. На время…

Но разве насовсем этот разговор двух «я» в себе оборвешь?

К ее скамеечке вприпрыжку подбежала нарядная шустрая девочка лет пяти:

— Тетенька, мама и папа находились по Москве и сидят без ног, а я хочу играть. Давай с тобой поиграем в догонялки?

— И я тоже без ног, — призналась Александра Михайловна.

— Все взрослые здесь устали и отдыхают. Поиграй, Машенька, сама, — терпеливо говорила девочке мать, а отец что-то показывал жестами, и руки у него были знакомо-подвижные и метались, как ласточки перед дождем.

Красивая синеглазая женщина с материнской любовью смотрела и на девочку, и на сидящего рядом крупного сильного мужчину с выразительным лицом и грустными карими глазами.

Александра Михайловна глянула на мать, на отца девочки и охнула: «До чего же похожи! Ну, просто копии Елены Фальковской и глухонемого брата Ивана. Счастливые в любви друг к другу. И какая у них девочка! Такое же счастье могло прийти к ее Ивану, да не пришло… А до чего же этот мужчина похож на Ивана… И тоже — она это видит — глухонемой…»

Непроизвольно для себя, Александра Михайловна поздоровалась знакомой азбукой немых. И мужчина, изумившись, жестами рук спросил ее:

— Откуда вы это знаете?

— Брат у меня тоже…

— Где он?

— Погиб.

— А где похоронен?

— Не знаю. Война…

Трое уходили из сквера, и немой мужчина оборачивался, приветливо ей кивал. Так же прощался, уходя на задание, покойный брат Иван…

Какие муки принял в гестапо Иван, про то было ведомо ему одному. Другие муки достались Ивану, когда видел счастливые глаза Елены. От любви не к нему — к другому. И этого другого ей завтра предстоит увидеть в Варшаве…

Александра Михайловна понимала, что встреча та отзовется болью в Яне и в ней. Потому что сорок лет одинокий Ян несет в себе любовь к Елене. А Иван был и остался для нее самым близким из всех братьев и сестер.

Детьми они любили долго и молча смотреть на плывущие по небу облака, и ей хотелось узнать, где и почему у линии горизонта они загадочно истаивали, а вслед за ними по небу белыми лебедями все плыли новые стаи облаков.

На земле их влекли бегущие по рельсам поезда: к близкому Минску и далекой, за сотни километров Москве…

Торопя себя перестуком колес, куда-то по железным ниткам рельсов спешили пассажирские и товарные составы, и после того, как они тоже исчезали вдалеке, особенно густой казалась тишина, и она болела душой против обидной несправедливости, которая лишила Ивана звуков, а поезда мимо него проносились так же безмолвно, как плыли над ним по небу облака.

И так же неслышно, когда Иван готовился взорвать водонапорную башню, к нему подкрались охранники…

Она болела за Ивана острой жалостью, но с самого раннего детства даже не поняла, а интуитивно почувствовала, что проявлять свою боль, открыто жалеть гордого Ивана ни в коем случае нельзя. Иначе рухнет та согласная любовь, что была между ними, и каждый из них останется сам по себе, и будет им плохо.

— Пора ехать. Шестнадцать часов… и десять минут…

У скамейки в сквере перед ней стоял шофер Чернышева.

…Александр Васильевич, как всегда, был настроен решительно. Даже дома:

— По-быстрому пей компот, ешь пирожок — и спать. Перед дорогой надо отдохнуть. К ужину разбудим.