Кюлюмов Костандин - Парень и горы

Антон четко представляет себе все: разукрашенный солдатскими бляхами пояс Тимошкина, офицерскую фуражку Спиро, помятую флягу Бойко, заткнутую снизу и сверху буковыми сучками - там, где прошла пуля автомата, и видавшую виды меховую шапку Бойчо Чобана…

– Довольно, убирайся отсюда!

Пожилой жандарм, едва держась на ногах, двинулся с пустым ведром к двери. Молодой посмотрел ему вслед и снова уставился на Антона. В глазах его теперь мелькнуло что-то жуткое. Он потянулся за палкой, которая стояла в углу, прищурился, как бы целясь из пистолета, и гаркнул:

– Да будешь ты наконец говорить?

…»Антон, не торопись!» - смеется Люба. У нее удлиненное, как на иконе, лицо, прямой нос и темные глаза. Она ранена в бедро, но не стонет, как бай Манол… Они опять не берут его с собой, хотя он долго умолял командира. У Антона даже слезы навертываются, но Страхил остается непреклонным:

«Мал ты еще, Антон! Операция рискованная. Тут нужны люди бывалые».

«Но я… Товарищ командир»…

– Нет, я заставлю тебя говорить! Ты у меня еще запоешь! - шипел молодой полицейский, замахиваясь на Антона дубиной. - Тоже мне, герой! И не такие раскалывались!

…Отряд готовится к новому заданию - надо захватить сразу два села. И снова командир категоричен:

«Ты лучше тут помоги, баю Манолу. А когда вернемся, встретите нас доброй похлебкой. К тому же на вашей ответственности - охрана лагеря. А это не менее важное дело, чем наше!»

Антон пробует протестовать, угрожает, что один нападет на полицейский пост в Обидиме, и тогда все увидят, на что он способен. Но и это не помогает. Страхил только смотрит на него и говорит мягко:

«Ведь ты - ремсист!»

Ремсист! Кто это из учеников спросил, в чем состоял обет рыцарей? Да, Анжел, кажется. А господин Карев, питавший слабость к средним векам, ответил:

«Тот, кого посвящали в рыцари, уже не был волен над самим собой - жизнь его принадлежала даме сердца».

А кому принадлежит жизнь Антона? Он - ремсист, ремсист…

Перед мысленным взором Антона медленно, гуськом проходят партизаны. Он всматривается в силуэты своих боевых товарищей, а они на фоне алого заката кажутся огромными. Антон кусает губы. Почему его нет и в этой колонне? Ради чего тогда он пришел в отряд? Цепочку замыкает Бишето. Он останавливается у трехстволой ели и говорит Антону: «Не серчай, малый! И для такого дела нужны настоящие парни!» - и улыбается.

Он улыбался и тогда, когда вернулся в отряд с перебитой ключицей. Вот это человек! Сидел возле землянки бледный, ослабевший, наверняка ему было больно, но он поднял брови и сверкнул своими ослепительными зубами:

«Погоди немного, малый! Слышишь, там, внизу, еще стреляют. Пожалуй, не скоро опомнятся… О-ох, Антончо, принеси немного водицы!»

Мал еще? А там, внизу, стреляют. Разве у других опыта больше? Вот Ерма всего на полгода раньше пришла в отряд, а участвует во всех операциях…

Уже падает снег. Антон видит утоптанные поляны, где они учились делать перебежки, укрываться, стрелять. Бишето подарил ему девять патронов. Из трех выстрелов один попадает в мишень. Ничего, что в самый край. Может, именно там рука полицейского, которая держит автомат.

В памяти всплывает большое, мясистое лицо Пецо, его улыбка и громко сказанные слова:

«Охо-хо-о-о! Браво! Хорошо бабахаешь, парень, значит, научишься!»

Пецо всегда страдает от голода. Никто и не надеется, что стокилограммовый гигант может насытиться более чем скромным партизанским довольствием, что ему легко. К Антону он относится как к родному сыну и никому не дает его в обиду.

Антон слышит и ехидные реплики остряка Ивайло, без которого в землянке не было бы ни смеха, ни шуток, ни веселья:

«Не кручинься, Антончо, о куске фанеры! Согрей лучше над костром свои рученьки, а завтра, как только растает прошлогодний снег, не будь я Ивайло по прозвищу Бочка, доставлю тебе живую мишень - пару связанных полицейских. Ты только не угоди в веревку, а то с них штаны свалятся…»

Иногда на душе становилось тяжко, грызла обида. Ему казалось, что бай Манол старается плеснуть в его миску больше, чем другим. Особенно когда варили баранину с картошкой. Это было на Седьмое ноября. Перед самым рассветом атаки приволокли в лагерь две бараньи туши. Прямо к костру. Потом пришлось чистить картошку и ждать, ждать… Повар наверняка кого-то обделил, может, самого себя, но факт оставался фактом: Антон получил примерно вдвое больше, чем остальные. И если он не скинул половину обратно в котел, то только потому, что боялся новых насмешек - стараются, мол, подкормить, чтобы рос быстрее. И вообще где-то в глубине души он чувствует, что в отряде к нему относятся с особым участием, заботой и даже состраданием, хотя вслух об этом никто не высказывается. И его берет досада. Разве не в схватке с врагом погибли его братья Пырван и Димитр? Разве он пришел в отряд не для того, чтобы стать на их место? Люба смотрит на него, подмигивает, и Антон улыбается.

Но почему же теперь улыбка Пырвана вспоминается ему немного грустной? Неужели брат знал, что ему не суждено вернуться?… Димитр стоит в углу, скрестив руки, глаза у него большие и синие, и говорит он спокойно и задумчиво:

«Ты не горячись, братишка, у борьбы свой закон: или ты боец, или вообще не путайся под ногами тех, кто борется»…

– А-а-а! Ты еще улыбаться, мать твою так! - процедил полицейский.

Другой, постарше, похоже, только что вошел. Он выбил палку из рук молодого, прижал его к стене и прошипел:

– Отправляйся спать, иначе…

Тот вроде бы опомнился. Сплюнул на пол - зубы у него ровные, мелкие, крепкие. Потом, тяжело ступая, вышел из комнаты, и гул его шагов еще долго отдавался под лампой качающимися тенями.

В комнате вдруг стало тихо. Неправдоподобно тихо. Наконец кто-то перерезал веревку, и Антон плюхнулся на пол. Какое блаженство! Взлетел кверху потолок с облупленной штукатуркой, по рукам и ногам стало растекаться тепло. Возвращалась жизнь, или это было властное желание пересилить самого себя?

Антон облизал губы и стал разглядывать склонившегося над ним человека. Мужчина лет сорока, с легкой сединой на висках. Плотный, уверенный в себе. Только кадык судорожно бегает вверх-вниз. Антону казалось, что он погружается в ванну с теплой водой. Глаза слипались. Хотелось понаблюдать еще, но сил уже не было.

А когда он разомкнул веки, догадался, что его кто-то несет, и он покачивается на руках незнакомца, как в детской люльке. Чьи это руки? Антон ничего не мог понять. Ощущал только, что ступни приятно покалывает. Словно он в бассейне старых римских бань в Огняново, хотя не было никакого пара и не пахло серой.

…»Антон, замеси немного теста!» - просит Ивайла, медленно, с вымученной улыбкой усаживаясь у огня. Она так бледна, что он пугается.