Борис Яроцкий - Эхо в тумане

«Вот он и пленный», — сказал себе политрук, соображая, как предупредить Гулина, чтоб он взял толстяка живым.

Немцы, конечно, заметили Гулина. Тот бежал по всем правилам тактики: падал, поднимался и снова падал, каждый раз на долю секунды опережая выстрел. Расстояние между Гулиным и фашистами было все еще довольно значительным.

Политрук снова прицелился, нажал на спуск — послышался сухой щелчок: в карабине кончились патроны. И тут он вспомнил, что три или четыре обоймы у Гулина: он их подобрал на бруствере.

Разведчик уже был у подножия высоты и теперь отсекал немцев от леса: там они легко могли скрыться в густых зарослях ежевики.

Гулин не успевал. Но их уже заметили бойцы Лукашевича, дружно ударили из карабинов. Фашисты, как затравленные, метнулись обратно, к бронетранспортеру… Тут их и достали из ручного пулемета.

Махнув пилоткой, Гулин вернулся к дороге. К нему направился политрук. Смельчаками, подложившими под машину ведро с керосином, оказались бойцы лейтенанта Лободы — Семен Бекуа и Антон Процеров. Погиб и Яан Усиссо, комсомолец из Эстонии. Вся грудь его была иссечена пулями.

Подбежавшим пулеметчикам удалось отстоять бронетранспортер, пламя еще не успело пробраться вовнутрь, а только накалило днище. В машине бойцы нашли несколько кирпичей свежеиспеченного хлеба, мясные датские консервы, финские галеты, черные стальные ленты с немецкими патронами. Чувствуя себя хозяином положения, Гулин начальственным тоном распоряжался:

— Иван и Крук, передайте продукты раненым, а ленты — лейтенанту Лободе. Пусть он распределит. Понятно?..

Патроны оказались как нельзя кстати. Но распределять лейтенанту уже не довелось: немцы прорвались к нижнему доту. В траншее завязалась рукопашная. Лейтенант Лобода с пистолетом в руке бросился в гущу фашистов. Он расстрелял всю обойму, потом пустил в дело нож. На выручку взводу поспешили бойцы из группы управления — их вовремя привел старшина Петраков.

Атаку немцев отбили, считай, лишь отвагой и стойкостью. Нашли лейтенанта далеко от бруствера, с множеством ножевых ран. На плащ-палатке внесли в пасмурный капонир дота. Лейтенант умирал в сознании. Увидев перед собой политрука, попытался улыбнуться, но улыбка получилась вялая. В его восковом лице уже не было ни кровинки, и только припухшие, разбитые в рукопашной губы заметно вздрагивали. Лейтенант силился что-то сказать, и политрук наклонился к нему.

— Сейчас вас перевяжем, отнесем в землянку.

— Как там? — тихо выдавил лейтенант. — Завтра утром все кончим…

Умирая, лейтенант Лобода верил, что завтра утром здесь будут наши, а до утра надо во что бы то ни стало продержаться, не отдать узел. Не то фашисты хлынут потоком, и тогда что будет с наступлением? Может сорваться. Пропадет задаром вся кровь отряда.

В капонир, наполненный дымом сгоревшего пороха, проникали звуки боя. Умиравший прислушивался к треску автоматных и пулеметных очередей.

Лейтенанту было все труднее. Он потерял много крови. Ножевые раны ему нанесены главным образом в живот и в спину. Кровь, видимо, скапливалась внутри, слабо проступая сквозь нательную бязевую рубаху, которой его перевязали, и он, чувствуя свои раны, лежал не шевелясь. За жизнь боролось его здоровое молодое сердце — оно отвоевывало у смерти секунды и минуты. Лейтенант отчетливо сознавал, что этих минут осталось уже немного.

Месяц назад, когда ему исполнилось двадцать лет и большая, нужная для Родины жизнь была впереди, он не предполагал, что скоро, очень скоро ударами сердца будет считать эти свои последние минуты. Теперь он торопился сказать главное. И все, кто был здесь, понимали, что для комсомольца Лободы сейчас это главное — сегодняшний бой и завтрашнее наступление полка. Лейтенант торопился предупредить товарищей, чтоб они — так уж получилось! — бой закончили без него, но закончили как следует.

— Товарищ политрук… я собирался… вступить в… партию… Да вот… — Лейтенант прерывисто вздохнул, в уголках его глаз скопилась влага, и он смахнул ее ресницами — по щекам покатились слезы, похожие на росу, которой так много было ночью на листьях.

— Вы уже коммунист… — напомнил политрук. — И ваши бойцы — тоже…

Наступило долгое тягостное молчание, и опять лейтенант:

— Где это… взрывы?

Бойцы переглянулись. Везде вроде затишье. Постреливали только карабины, да где-то далеко, в обороне взвода Амирханова, два или три раза татакнул ручной пулемет.

— Это Забродин, товарищ лейтенант, — находчиво ответил Метченко, не поворачиваясь. Он наблюдал за дорогой, в готовности немедленно открыть огонь из трофейного станкача.

Лейтенант Лобода умер часа через два. Закрыл глаза, судорога шевельнула его избитые в кровь пальцы, и они навсегда окаменели. В сумеречном дымном капонире, казалось, стало еще темнее…

Докладывать Кургину, что нет в живых лейтенанта Лободы, язык не поворачивался. Но правда на войне, какой бы она ни была горькой, от командира не скрывается. На то он и командир, чтоб знать обо всем.

— Кто принял взвод? — спросил Кургин, выслушав, по телефону тяжелую весть.

— Старшина Петраков, — ответил политрук и предложил: — В управлении и во взводе большие потери. Эти подразделения целесообразно объединить.

— Согласен. Петраков — комвзвода. А ты, комиссар, проследи, чтобы раненых вынесли…

Теперь у старшины прибавилось обязанностей. Первое, что он сделал, послал Екимова, прозванного «туда-сюда», за простынями. С начала боя тот как челнок мотался от нижнего дота к землянкам: сначала вытаскивал раненых в паре с Новопашиным, а как Новопашина убило — с Миньковым. Потом, когда шальная пуля уложила и Минькова, работал с Добриком. Добрику миной перебило ноги, и Екимов его притащил на себе и опять нырнул под взрывы, выполняя приказания. В этой жаркой суматохе он потерял пилотку, снял ремень, выбросил флягу, пробитую пулей. Ему осколком срезало резиновый каблук сапога и попортило брезентовый подсумок. Забывая об осторожности, все делал быстро и четко, считая себя заговоренным.

— Он принесет! — сказал Петраков, как само собой разумеющееся.

И боец принес битком набитый вещмешок. Простыни уже были разорваны на ленты, конечно, далеко не стерильные. Но и за них спасибо Лукашевичу и тем раненым, которые трофейное немецкое тряпье превращали в очень нужный отряду материал для перевязки.

Командир взвода Петраков в душе оставался старшиной, ответственным за воинское имущество, он не сдержал себя, отчитал смельчака за упущение.

Екимов, красный и потный, с большими оттопыренными ушами, принял упрек как наказание. Пока перебегал дорогу, немцы успели дать по нему несколько очередей из автомата. Бойцу и на этот раз повезло, а вот вещмешок в трех местах оказался продырявленным.