Борис Яроцкий - Эхо в тумане

— Нельзя ему, товарищ политрук, — напомнил Шумейко. — Я без него… вы сами понимаете. Не справлюсь.

— Ему там промоют рану.

Шумейко обрадованно встрепенулся:

— А я промыл, товарищ политрук! Шнапсом. — Он показал на убитого немца. — У этого дяди фляга была полная.

Присмотревшись, политрук заметил, что немцу уже лет под сорок, живым он был в самой свирепой силе. Если б этот массивный труп сейчас не валялся на земляном полу блиндажа, легко можно усомниться, что маленький и слезливый Шумейко ударом финки выпустил из этого фашиста душу.

Шумейко принадлежал к тем мальчишкам, которые, плача от побоев, вновь и вновь набрасываются на обидчиков, и чем его больше бьют, тем он яростней дерется. Но то было дома, в родном шахтерском поселке на берегу Донца. Скоро остыв и забыв, из-за чего драка, вчерашние соперники могли на следующий день встретиться где-нибудь на речке или в скверике и увлеченно играть, как будто между ними ничего не было такого, что омрачило бы их отношения.

Здесь же была война, жестокая, без милосердия. И в рукопашной, когда основным, а может, единственным оружием оказывается нож, глаза должны оставаться зрячими, сухими. Политрук слышал, как после купели в Шуе старшина Петраков напоминал бойцу Шумейко: «Живым плакать некогда, а мертвым плакать нечего. Старайтесь придерживаться первого».

С нелегким сердцем политрук сообщал командиру о потерях. Куртин с другого конца провода отвечал:

— Черту на сегодня подводить рано. Наблюдаю бой на дороге. Наши жгут колонну…

В капонир дота доносились глухие взрывы. Сначала казалось, что это где-то далеко на востоке бьет артиллерия: наша или немецкая — не разобрать. Своей неожиданной новостью командир внес ясность. И теперь все, кто находился в нижнем доте, в траншее, в блиндажах, напряженно прислушивались к звукам боя.

— Будьте в готовности поддержать подвижную группу огнем пулеметов, — передал Кургин и, выдержав паузу (он видимо, смотрел на дорогу), предупредил: — Что-то не нравится мне обстановка… Иду выяснять. В случае надобности дам зеленую ракету, тогда, комиссар, высылай ко мне Бублика и Сквореня.

— Бублик убит, Скворень тяжело ранен.

— Тогда сам отбери двух добрых пулеметчиков. Ну таких, чтоб надежно прикрыли отход подвижной группы. По пути я загляну к раненым. Что им передать?

— Будет свежая сводка Совинформбюро.

— Приняли все-таки? — обрадованно переспросил командир и с. горячей заинтересованностью: — Ну как там, на фронтах? Как Ленинград?

— Плохо…

— Бомбят?

— Да.

— Тогда, может, не стоит вносить смятение? Пусть ребята об этом не знают.

— Здесь мы помогаем нашему городу. Они спросят.

— А как полк? — торопил командир.

— Так же… Все вызывает «Сосенку».

— Это хорошо. Значит, нас не вычеркнули…

Бой на дороге то усиливался, то ослабевал. Сквозь наполненный сырым ветром сосновый бор он казался волнами, налетавшими на высокие гранитные скалы. По-прежнему глухо лопались гранаты, и грохот взрывов, размытый порывистым ветром, докатывался до капонира неукротимым океанским прибоем.

— То ли наши лупят, то ли наших бьют, — обронил молчавший до сих пор стриженный под ежик боец Колтунов. В полутемном доте он помогал пулеметчику Метченко набивать ленту.

Тут уже почти все оружие было трофейное. Колтунов, присматриваясь к чужим, незнакомым вещам, неторопливо — все-таки сказывалась усталость — брал патроны из пилотки (он их собрал в подбитом бронетранспортере), счищал с них песок и большим пальцем левой руки загонял в ячейки — он был левша.

А вот говорил неумело, коряво, некоторые слова растягивал, как резину. Его дважды Метченко посылал в БТР, и он в машине обшарил все закоулки, разыскивая патроны. Но разве их много найдешь, если, кроме Гулина, там уже побывали бойцы сержанта Лукашевича? Они, правда, интересовались продуктами и бинтами, но цену боеприпасам знали не хуже пулеметчика Метченко. Колтунову достались только те патроны, которые закатились в щели. После второго возвращения Метченко его спросил, что же все-таки на дороге.

— Сражение, — ответил Колтунов.

— А как с трофеями? Добыли что-либо приличное?

— Есть машины, — тянул Колтунов. — Горят вроде… Может, смотаться? Достать чего-нибудь?

— Ты и так мотаешься, — недовольно заметил Метченко. Ему надоело бессменно дежурить. И он завидовал Колтунову, что тот уже почти везде побывал, помня наказ покойного лейтенанта Лободы: где только можно, добывайте патроны. И Колтунов добывал.

В быстроте и ловкости он, конечно, уступал Екимову, тот работал под огнем, уверовав, что пуля для него еще не отлита. Колтунов же тщательно осматривал те места, где находили оружие, обшарил все укромные уголки — не осталось ли чего от немцев, которые здесь утром несли охрану, — заглянул он и в блиндаж, где Зудин и Шумейко принимали сводку Совинформбюро, полюбовался убитым фашистом («Ну и верзила! И как Шумейко с ним справился?»), побывал он и в том отсеке, куда запирали пленного.

— Ну еще что видел? — допытывался Метченко, с трудом вытягивая из Колтунова мало-мальски интересные сведения.

— Ты лучше спроси, чего я не увидел!

— Ну?

— Не увидел я пленного.

— Еще бы! Он же под замком, — хмыкнул пулеметчик.

— Замок-то есть… И блиндаж остался…

Колтунов знал, что фашиста, схваченного в малиннике, запирал именно Метченко. И тот, не дослушав тягучую речь товарища, крикнул:

— Товарищ старшина! Вы его послушайте!..

Старшина Петраков тут же послал Шарона и Скокова проверить — на месте ли пленный. Пленного не оказалось. Пока бойцы были заняты боем, фашист, вывернув бревно, служившее накатом, выбрался наверх, в густой осинник — и дал деру.

Искать его не стали — было некогда да и некому. Говорил же Эрик Хефлинг: «Если мы этого фашиста не убьем, он убьет нас». Выходило по Хефлингу…

От командира прибыл связной. Он доложил, что группе Забродина удалось поджечь три грузовика. Но немцы, видимо, ждали нападения: группу встретили огнем. Бойцы отошли с потерями. Осколками гранаты был тяжело ранен Мачавичус, серьезный и рассудительный боец.

— До утра не дотянет, — грустно заключил связной, перевязывая себе перебитый палец. — Мачавичус поднял гранату, а она в руке как тухнет… Наверно, пуля в запал угодила…

Подобные случаи в бою — редкость. Но почему-то печальных редкостей становилось все больше. И политрук вдруг суеверно подумал: «Неужели от нас отвернулась удача?» В один день столько смертей! Тут даже каменное сердце содрогнется… Политрук поднял полевую сумку — за десять часов боя сумка заметно потяжелела.

В сумерках бой утих. Враг отошел. Наблюдатели, высланные к дороге, на которой группа Забродина жгла грузовики, вернулись без потерь. Обстановка обнадеживала: не исключено, что немцы успокоятся. А поутру подтянут артиллерию — и все начнется сначала. Ночь сулила затишье.