Нгуен Тяу - След солдата

– Надеюсь, это не относится к дыму наших походных костров и походных кухонь, разбросанных вдоль нашего пути? - рассмеялся Лы. - Эти печурки в джунглях нельзя забыть. Ведь их дым - это дым переместившихся сюда десятков тысяч очагов… Конечно, найдется кто-то - может, даже не один - из всех полков и дивизий, прошедших здесь, кто станет писателем, поэтом и историком и опишет эту народную войну. Разве сможет он умолчать об этих печурках, об этом дыме костров, зажженных сегодня в джунглях вдоль всего Чыонгшона?!

– Ух ты! - воскликнул Кхюэ. - Вот ты и напишешь обо всем этом! Кому же еще, как не тебе, это сделать? Вот почему у тебя глаза такие, а я-то все думал…

– Погоди, погоди! Мы - прежде всего солдаты, и наше дело - бить врага. Закончится эта операция, за ней будут другие, пока не очистим нашу землю от американцев. Никто из нас не знает наверняка, останется ли он в живых, но уже сейчас нужно отдавать себе полный отчет в том, как необходимо записать, зафиксировать все, что происходит сегодня на этом вот клочке земли, на котором мы с тобою сейчас стоим. Мы сами должны это сделать. Наше поколение только вступало в жизнь, а американцы уже подстерегали нас прямо у школьных ворот. Мы не успели еще проститься с привычными стенами классов, а враг уже бомбил школы, деревни, недавно построенные заводы. Как-нибудь я расскажу тебе, как впервые увидел облако от взрыва американской бомбы. Мы должны описать и эти клубы дыма, и это дьявольское пламя…

Лы, возбужденно дыша, потянулся к костру. Быстро сгущались сумерки. Кхюэ и Лы, высоко поднимая ноги, осторожно пробирались между черневшими на песчаном берегу камнями. Они спустились набрать воды. Вечерний туман уже окутывал джунгли, зубцы гор, горные поля и дома на другом берегу. Здесь часто бывали бомбежки, и лаосские крестьяне использовали пору туманов для рыбалки с факелом. Багряные отблески ложились на колыхавшуюся под взмахами весла гладь воды, маленькая лодка плавно скользила вперед. Старик, забросив сети, стоял у борта и разговаривал о чем-то с девушкой, видимо дочкой, сидевшей в лодке. Отдельные приглушенные слова чужого языка долетали до Лы и Кхюэ.

– Как сейчас мой отец? - спросил Лы.

– Я у него недавно. По всему видно, солдат он жалеет.

– Обо мне когда-нибудь говорил?

– Раза два… - Кхюэ заметил, как зарделся Лы, и поспешил добавить: - Нам, ровесникам, легче друг с другом договориться, а вот чтобы отец тебя понял - это не так-то просто.

– И у тебя так?

– Нет, мой отец - тихий, болезненный человек… Насколько я понял, твой за тебя очень боится.

– Знаю, знаю. - Лы сел на темневший среди песка камень. - Должен признаться, что я не из послушных, оттого он и боится за меня. Три года назад еще школяром - мне тогда было шестнадцать - я подбил троих своих одноклассников удрать из дому. Конечно, доставил своим столько волнений, но я ни о чем не жалею. Понимаешь, Кхюэ, война застигла меня врасплох. Не знаю, где был ты. Может, уже в армии? И для тебя, как солдата, война, наверное, не казалась чем-то немыслимым, невероятным. А вот мы в школе воспринимали все совсем по-иному. Однажды после уроков я не пошел сразу домой, а, прихватив с собой учебники, отправился на бахчу на косе. Американские самолеты я увидел последним, потому что сидел в шалаше и корпел над задачками по геометрии, разбираясь с бесчисленными углами, основаниями и гранями пирамид. Только услышав стрельбу и взрывы на другом берегу, я выскочил наружу. Мне впервые пришлось убедиться на практике, насколько скорость света опережает скорость звука. Всякий раз, когда снижались самолеты, в том месте, где росло большое капоковое дерево, поднимались клубы дыма, и лишь потом раздавался гул взрывов. Капоковое дерево уже почти отцвело, но оставшиеся цветы - их было совсем мало - так ярко рдели на фоне дыма, что казалось, будто на ободранной плоти неба выступили капельки крови. Самолеты с воем устремлялись к земле. Казалось, вот-вот один из них уткнется в земную твердь и превратится в огонь и дым, но он тут же задирал нос и круто взмывал вверх. По небу расплывались клубы дыма; одни принимали очертания сказочных чудовищ, другие не вызывали никаких ассоциаций. Тучи коричневого и густо-черного пепла напоминали гонимые ураганом грозовые облака. Самолеты, один за другим построившись ровной лесенкой, улетели в сторону моря, прочертив по небу светлые дорожки кривых и прямых линий, вроде тех, которыми мы занимались в школе. Потом эти искрящиеся на солнце линии долго преследовали меня. Они казались стальными тросами, которые протянулись через все небо, опутав его беспощадной сетью. Казалось, моя одежда, учебники, тетради и я сам исполосованы ими.

В классе мы не могли поднять глаз друг на друга. Нас распирало от злости, все кругом сразу опостылело. Я хорошо помню тот день. Это был понедельник. Как всегда в первый день недели, вся школа выстроилась во дворе на линейку. Директриса обычно отдавала предпочтение девочкам и только их вызывала поднимать флаг, но на этот раз она дала им отставку и вызвала к флагштоку парня, причем самого высокого и сильного из нас. Мы, двести школяров, пели гимн, стоя по стойке «смирно» на плотно утрамбованном дворе, посреди которого возвышалась статуя Лы Ты Чаунга {10}, а вокруг кумачом горели цветы. Гимн уже кончился, а мы, продолжая стоять молча, не могли отвести глаз от флага, развевавшегося на мачте. Никого не тянуло, как раньше, поскорее разбежаться по классам. Это была моя последняя школьная линейка. Я подговорил троих своих закадычных друзей, и однажды ночью мы взяли сампан и поплыли на песчаный остров на середине реки. Помогая друг другу, мы забрались на самую высокую, залитую лунным светом дюну и, вытряхнув на песок содержимое своих портфелей, стали сжигать книги и тетради. Мы с болью смотрели на огонь, пожирающий наши учебники. Один из нас тайком вытер слезы рукавом. Вместе с учебниками в огонь полетел и мой дневник, который я вел все школьные годы. Это было своего рода прощание с детством…

Мы четверо считались лучшими учениками нашего десятого «А», и у каждого из нас был свой любимый предмет. Я вовсе не хочу перед тобой хвастаться, но тогда я уже года два сочинял стихи, и многие ребята переписывали их и заучивали наизусть. Разумеется, все это была ерунда. Пожалуй, самое лучшее стихотворение я написал именно после той ночи; его даже напечатали во взрослом литературном журнале. Оно начиналось так: «Молча смотрели на пепел сожженных учебников…» А утром мы вчетвером, мокрые и грязные, явились в уездный военкомат. Однако в армию взяли только одного из нас. Я оказался среди тех, кому не повезло - не вышел возрастом. Отказ только еще больше разозлил нас. Тайком собрав кое-какие вещи, мы удрали из дому. Мы не знали, куда подадимся, но хорошо понимали: началась война, и страна нуждается в нас. Нельзя сказать, чтобы всюду, где бы мы потом ни появились, нас встречали с распростертыми объятиями и верили нашим объяснениям. С чем только не пришлось нам столкнуться на первых порах! Какими по-детски наивными мы оказались! Годы учебы подарили нам веру в прекрасные идеалы, но при столкновении с реальной жизнью она оказалась книжной и недолговечной, как мыльный пузырь. Немало пришлось испытать, пока мы не обрели твердые и прочные жизненные убеждения. Мы трое не расставались друг с другом: вместе мостили дороги, спасали людей, тушили зернохранилища, обезвреживали бомбы замедленного действия, ухаживали за скотом, преподавали в вечерней школе. Один из нашей тройки погиб под бомбежкой. Несколько раз я чудом оставался в живых, а однажды, когда тушили зернохранилище, меня ранило… Я любил поспорить с друзьями, писал стихи, вел дневник, влюблялся в девушек, знакомился с самыми разными людьми. Многим из них я пришелся не по вкусу. Вот и вся моя биография до армии. Ну, что ты теперь скажешь? Какой же я все-таки, по-твоему?…