Вен. Андреев - Партизанские встречи

— А ты знаешь, Георге, над этим надо призадуматься, есть смысл.

— Над чем?

— Над событиями… и над немцем… Тут что-то интересное.

— Провокация, и больше ничего, — ответил Палий, — скорее хотят нас перебить…

— Ты уверен?

— Конечно.

— А я не очень. Понимаешь, Георге, Палий, я не очень уверен в подобных намерениях этого немца… И как бы нам это проверить? Не знаете? А?.. Да-а… Скажи, пожалуйста, Георге, он стрелял?

— Как бандит…

— И убил кого-нибудь из вашей группы?

На этот вопрос ни я, ни Палий не могли ответить Петровичу. Тогда он поручил мне изучить обстоятельства и выяснить загадочное поведение немца…

Два дня я ожидал немца на том же месте и ещё один день ходил по лагерю, присматриваясь к охранникам, но немец не появлялся.

Разочарованный во всём и злой на себя, я проходил осторожно недалеко от входа в лагерь, и меня окликнули:

— Эй, Молдавия! — услышал я знакомый голос.

Я оглянулся и увидел его. Он мне показал головой на то место, где мы встретились в первый раз. Я шел и боялся только одного — вспышки гнева: не удержусь, брошусь в драку, тогда всё пропало.

Через полчаса, примерно, прошел разводящий и поставил у входа новую пару. Одним из охранников был тот знакомый немец. Ещё через несколько минут, а они мне казались бесконечными, он отослал от себя напарника и сообщил, как только тот отошел метров на пятнадцать-двадцать:

— Болел… Из-за тебя. Понимаешь?

Я молчал, боясь вспыхнуть.

— А ты дурак, — продолжал он, — зачем громко запел?

Я смотрел на немца и не верил ни одному его слову. Он тихо пошел вдоль проволоки, не оглядываясь на меня. А когда вернулся, сказал:

— «Товарищ» — наш пароль. Ты коммунист?

Я хотя и беспартийный, но понимаете… не мог… Я вызывающе подтвердил:

— Да, я коммунист.

— Я тоже, — гордо ответил он. — Отец мой коммунистом был. Его Гитлер повесил. Я антифашист.

И между нами произошло короткое объяснение. Впрочем, говорил не я. В промежутках между приходом и уходом второго охранника немец сообщил мне всё, что он считал необходимым и важным, чтобы расположить меня и вызвать во мне доверие к нему. Я узнал, что настоящее его имя — Эрнст, он сообщил это таинственным и горделивым шёпотом: Эрнст Отто Вайсфельд из Берлина. Начальство этого не знает. Гитлер повесил в лагерях его отца, когда Эрнст был ещё ребенком лет десяти. Он, Эрнст, присвоил чужую фамилию и теперь служит в армии, дослужился до чина ефрейтора и ведет борьбу с Гитлером, с фашизмом…

Я не знал, что мне делать. Не говоря больше ни о чём с Эрнстом, я пошел к Петровичу.

Выслушав внимательно всё, в том числе и мои сомнения, которые я ещё сохранял, Петрович ответил:

— Возможно, мил человек, возможно, видывали мы и провокации, большие и малые… Проверим, терять нам нечего. А почему мы не должны верить в добрые начала людей?.. Ведь, пожалуй, Георге, и такая Германия есть…

На следующий день Эрнст передал мне для больных масло и хлеб. А ещё через день с Эрнстом встретился Петрович.

— Хотите бежать? — спросил Эрнст.

— Очень, — ответил Петрович.

— Сегодня я вас выпущу.

— Как?

— Я знаю. Приходите втроем. Я дам вам ножницы. Вон там, — Эрнст кивнул на участок охраны другого солдата, — вырежете проволоку… А эсэсовца я отвлеку к себе.

— Почему же только втроем? — спросил Петрович. — Нас очень много.

— Невозможно всех. Будет шум… провал.

Палий заметно нервничал и недовольно ворчал — какого-де чёрта ждать, если такой случай подвертывается. Петрович сурово глянул на него. Он замолчал и отошел в сторону.

— Есть ещё хорошие немцы? — спросил Петрович.

— Есть, но не здесь, — ответил Эрнст. — Здесь очень плохие люди: эсэс. Нас только трое: Вульф, коммунист, и доктор Виллих. Больше нет.

— Они тоже хотят нашей свободы?

— Да. Я выполняю поручение Вульфа.

— Передайте Вульфу, что мы не за себя беспокоимся, а за наш народ. Освободиться должны все, кто сможет убежать.

— Это невозможно. Нас тогда разоблачат.

— Мы вам поможем, — сказал Петрович. — Сколько у вас ножниц?

— Одни, — прошептал Эрнст.

— Можете добыть ещё пары три?

Эрнст пожал плечами и ответил:

— Поговорю с Вульфом.

Вопрос о побеге был решен окончательно с надеждой на полный успех не только и не столько для себя, — нет, людей надо было вывести. Палий торжествовал. Я глядел на Петровича, и он в моих глазах вырастал в великана.

Петрович инструктировал нас и называл пункты сбора после побега. Палию он предложил начать действия в первом же лесу близ Киева. Тот давал Петровичу клятву, обещая выполнить наказ. Со временем и мы с Петровичем должны были прийти в киевские леса. Днем мы работали с пленными, готовили их к побегу. К вечеру Эрнст принес и передал мне три пары ножниц для резания проволоки…

Часов в двенадцать ночи, в то время, когда опять лил проливной дождь и охрана прятала головы под плащ-накидки, Палий первым начал резать проволоку. Мы выхватили восемь звеньев, и в образовавшуюся брешь лагерь вытолкнул первую партию пленных, а за ней бурно полились потоки людей, рвавшихся на свободу. Ножницы переходили из рук в руки, и прорыв расширялся. Мы обезоружили нескольких охранников и уничтожили их… Началась тревога, на наш проход в проволоке лег зловещий пучок лучей прожектора. Застрочили пулеметы. Они били долго, надсадно… А люди валили и валили без конца, растекаясь по украинской степи. Их укрывала темная ночь.

Петрович давал направление последней партии наших товарищей. Я прикрывал его от преследования. Мы уже вырвались из пучка света и уходили дальше в черную степь. Но тут Петровича настигла пуля. Она попала ему в спину, пронзила грудь. Он упал.

— Петрович, Петрович! — громко звал я.

Он положил руку мне на плечо и сказал:

— Помоги, Георге!..

Я помог ему встать, и мы пошли, обнявшись. На наше счастье, разразилась гроза. Сильные удары грома раздавались непрерывно, и всё потонуло в грохоте и ливне. Ни свиста, ни разрыва пуль не было слышно. Только в свете блиставших молний как призраки мелькали люди, они бежали мимо нас в черную пустую степь.

— Хорошо, Георге, очень хорошо получилось, — говорил Петрович, еле переводя дыхание.

Он радовался счастью людей, а сам уже истекал кровью, тяжелел, и я ничем ему не мог помочь. Я взял его на руки, понес. Утром мы добрели до большой реки. Я кое-как умыл Петровича, ему стало легче. Но ненадолго. Дождя уже не было, но утро было хмурое, ветреное. Река бушевала. Петрович лежал у меня на коленях. Голову его я прижал к своей груди… Он открыл глаза.

— Э-э-э, — сказал Петрович, — а я думал, ты мужчина!.. Не надо плакать, сын мой…

Первый раз он назвал меня сыном. Я поцеловал Петровича, как отца поцеловал. Уже не открывая глаз, он спросил: