Олег Губенко - Отступление от жизни. Записки ермоловца. Чечня 1996 год.

Постоянное изменение состояния человеческой души: у кого-то — вверх, у кого-то — вниз, неизменно привносит в суть движения жизни закон метаморфозы — превращения одной формы в другую. Понятие метаморфозы по сути своей явление магическое, и в абстрактном виде представляет собой довольно привлекательную картинку, в которой превращение наше в «волшебных принцев» происходит увлекательно и беспреградно. На самом же деле тернии обстоятельств делают путь метаморфозы непредсказуемым и мучительно трудным, и потому проявление свободной воли человеком выкручивается винтом, поднимая его или же к славе, или же опуская на дно выпитого стакана.

В состоянии войны метаморфоза человеческой души происходит ещё более сложно, нежели в мирных условиях, и обусловлено это не только необычайной психологической и физической нагрузкой, но и тем, что все предметы, события и чувства, имевшие на гражданке определённое значение, видоизменяются в пространстве пограничья жизни и смерти до неузнаваемости. Здесь меняется практически всё, включая даже несущественные детали бытия.

Война — это необычный и очень часто до этого не понимаемый вкус свежего хлеба. Привыкшие к сухарям, мы мечтали хотя бы о них, когда нам привозили завёрнутый в целлофан заспиртованный хлеб. Удивительное изобретение специалистов по консервации продуктов было практически несъедобно, и солдатская изобретательность доводила этот хлеб до частичной годности к употреблению лишь только после прожарки тонких ломтиков над костром, когда удавалось слегка выпарить спирт. Свежий хлеб, привезенный на вертушке накануне штурма Орехово, был для наших бойцов настоящим подарком. Могли мы оценить этот вкус раньше?

Война — это чудо «превращения» воды, но только совершённое с карикатурной гримасой. Если в Кане Галилейской вино, полученное из воды, принесло на свадьбе радость, то недостаток воды в Грозном никак нельзя было восполнить избыточным количеством водки и спирта. На радиозаводе мы обнаружили целый «схрон» — небольшой кустарный цех по розливу водки, и за неимением излишков воды отмывали закопчённые руки и лица этой спиртосодержащей жидкостью без ограничений.

Ещё более ситуация усугубилась на следующий день, когда мы на подъездных путях к заводу обнаружили железнодорожную цистерну со спиртом. Накануне её не было, это факт, и, по всей видимости, противник подтолкнул цистерну с несколькими десятками тонн содержимого на эту «ветку» ночью, решив использовать самое совершенное из всех оружий массового поражения. Утром вокруг цистерны разворачивалась настоящая мистерия: бойцы настреляли дырок, спирт ручьями хлестал из пробоин в подставляемые котелки, фляжки и каски. Я такое видел только в фильмах про Гражданскую войну.

К слову, спирт был хорошего качества, и «погибших» в бою с зелёным змием не было, но временно «раненных» хватало: несколько нестойких подразделений батальона было на два дня выбито из колеи.

Война — это полное пренебрежение материальными ценностями. Оговорюсь: мы видели и тех представителей тыловых подразделений, которые подгоняли к занятым нами руинам «Уралы», и заставляли «срочников» грузить на них всё более или менее ценное. Но среди наших бойцов эти действия всегда вызывали ропот осуждения: «Кому — война, а кому — мать родная». Мы слишком часто находились «на передке», на лезвии пограничья между жизнью и смертью, чтобы так высоко ценить материальное.

Это не значит, что казаки пренебрегали трофеями. Я видел, как рад был один из наших бойцов, нашедший неплохо сохранившееся седло. Кто-то прихватил на память чайник, кто-то — прялку для жены. И всё! Никакой импортной мебели, видеомагнитофонов и телевизоров. Для меня было праздником вытащить из-под завала перемешанные с осколками стекла, кирпича и кусками штукатурки книги, которые я сохранил и привёз домой. Повторюсь, в этом не было никакой системы.

Казаки не ставили для себя целью вывезти найденные в Грозном катушки с серебряной проволокой, несмотря на высокую стоимость этого металла, и использовали её для установки «растяжек». Я помню, как прихваченные Серёгой Николаевым — специалистом по электронике, высокоточные приборы были со вздохом сожаления пожертвованы им для общего дела, и приборы легли в воду у берегов ручья потому, что на них можно было положить доски для прохождения бойцов на позиции.

Я помню, как вечером после взятия Орехово поминали мы погибших при штурме этого села. Это была жуткая в своей мрачной окаменелости аллегория — лицо жизни, искажённое сюрреальностью войны. В потёмках, подсвечиваемых заревом горящих строений, мы сидели в креслах в доме с проваленной от попадания снаряда крышей, за столом, накрытым белой скатертью и пили водку из высоких хрустальных бокалов.

Мы не чувствовали себя германцами-вандалами, попирающими ногами святыни и драгоценности павшего Рима, в знак презрения к побеждённым. Мы по неизвестному нам стечению обстоятельств выжили, а кто-то из наших товарищей из боя не вышел. Осознание этого стучалось в сердце, но осмыслить оставшееся позади испытание ещё не получалось. И кроме этого чувства в душе не было ничего…

Война — это не тот мир, в котором безраздельно властвует животная привязанность к жизни, но острое ощущение присутствия рядом собственной смерти, пришедшее через сопереживание гибели товарищей. Здесь мы научились по-настоящему понимать индейскую фразу: «Сегодня — хороший день для смерти». Это у них присутствовало перевёрнутое в европейском понимании мироощущение, когда ласковый солнечный день считался лучшим сопутствующим элементом для отправляющейся в луга вечной охоты души павшего на поле боя воина. Серёга Семёнов чётко уловил философию этой фразы, и часто повторял её, растянувшись в радостном блаженстве на пробивающейся травке под мягкими лучами весеннего солнца.

Война — это царство кривых зеркал, в котором знакомые предметы искривлялись до неузнаваемости. Я могу только догадываться, почему генерал, прилетевший в наш лагерь, расположенный в холмах над Алхан-Калой, отложил наше наступление на Грозный на несколько часов. Он по определению был отцом-командиром для любого солдата, но отсрочка нашего выхода, произошедшая по его инициативе, дала возможность боевикам подготовить засаду, а значит, генерал этот был предателем сам, или же тупо доводил до нас приказ вышестоящего предателя. Не поверю, что, даже выполняя чью-то волю, он не понимал сути происходящего.

Война — это когда понятия «законно» и «незаконно» по отношению к нам становятся неопределённо размытыми. Так по окончанию нашей Чеченской эпопеи все без исключения казаки батальона были уволены по статье 58: «несоблюдение контракта со стороны военнослужащего». Такая формулировка была вписана в личные дела, которые штабные работники отправили в военкоматы по месту жительства. Я об этом с удивлением узнал только спустя три года, когда мне в руки попали личные дела некоторых моих боевых товарищей, оформляющихся на службу по контракту с началом Второй Чеченской войны. А ведь, по сути, батальон был расформирован, и нам это именно так при увольнении объясняли, а на самом деле казаков фактически вышвырнули за порог, «отблагодарив» за верную службу меткой, которую применяют в основном к разгильдяям, ворам и пьяницам. А если разобраться, то всё выходит банально просто: кто из отцов-командиров хотел выплачивать бойцам «лишние» деньги? И ведь много ещё чего из причитающихся сумм было нами недополучено…