Павел Кодочигов - На той войне

— Принимайте десант! — высунувшись из люка, закричал оглохший командир машины.

«И шутить-то как-то нехорошо стали», — подумала Катя, втыкая лопату в землю.

Жаркая и сухая погода стояла давно, а этот день выдался наособицу. Часам к девяти солнце выгнало из операционной палатки остатки ночной прохлады, воздух в ней стал удушливым и терпким. Пот заливал глаза. Головчинер, однако, был настроен благодушно, даже шутил между делом:

— Вентилятор бы сюда, кусочек льда из Арктики, а еще лучше бутылочку пива из «Астории». Есть в Ленинграде такой ресторан, Катя. Пиво в нем!.. Где же он застрял, проклятый? Поддержите-ка здесь. Приподнимите. Хорошо. Молодчина! Сушите — дальше лезть придется, — хирург откинулся от стола, распрямляя спину, я продолжал: — После войны, если останемся живыми, вы обязательно приедете ко мне в гости. Я вас пивом так в «Астории» накачаю... Тупой расширитель. Жом! А, чтоб вас! Прямой тут нужен. Вот тут приподнимите. Хм, уперся в позвоночник, но не повредил, не повредил. Вот он, негодник! — Головчинер поднял руку с зажатым в пинцете осколком, поразглядывал его и бросил в таз. — Ей-ей-ей, а вот этой дырки я и не заметил. Что будем делать, Катя? Ножницы. Парочку пеанов. Лигатуру. Сушите. Сейчас подштопаем, проведем ревизию, упакуем и Шить будем.

Занятые работой, они не услышали ни команды «Воздух!», ни приближающегося рева немецких бомбардировщиков. Хирург поднял голову после разрыва первых бомб, какое-то время словно разглядывал, что творится по ту сторону палатки, и снова склонился над столом. Худощавое лицо его стало жестким, губы плотно сжались. Он молчал, пока не затянул последнюю лигатуру и, как всегда, не прошелся пальцами по шву.

— Несите сразу в щель, — приказал санитарам, — а то они, пожалуй, и за нас примутся. Удивляюсь, почему до сих пор медлят.

Вот тут Головчинер ошибался. Самолеты летали низко, и немецкие летчики, конечно же, видели палатки медсанбата, но, возможно, у них было другое задание, возможно, привлекла более соблазнительная цель — толпы народа на дороге, — они бомбили ее, и бомбы поднимали в воздух повозки с детьми и скарбом, убивали, расшвыривали, освобождая дорогу от всего живого. Пулеметы расстреливали разбегающихся. Для большего устрашения включались сирены. Зенитных пушек поблизости не было, и фашистские летчики не торопились.

Завершив дело, самолеты с черными крестами на крыльях улетали, а сотворенный ими на земле ад продолжался. Матери метались по лесу, отыскивая разбежавшихся ребятишек, рвали на себе волосы, найдя их убитыми. Кричали и заливались слезами раненые дети. Те, что остались невредимыми, ревели от страха. Стенания и крики людей перекрывало дикое ржание бьющихся в предсмертной агонии лошадей.

Медсанбатовцы сбились с ног. Никогда еще не поступало к ним так много изувеченных, не приходилось делать ампутации детям и слышать за тонкой палаточной стенкой раздирающий душу плач матерей. Убитых тоже было много. Их хоронили без гробов, в наспех вырытых неглубоких могилах, как хоронят воинов.

Дорога на Сольцы постепенно снова заполнилась людьми и повозками, стадами и машинами. Она была главной и беспрерывно пополнялась беженцами с других, малых дорог. И они, по счастливой случайности не попавшие под бомбежку, проходили изрытую свежими воронками землю торопливо, старательно обходя лужи крови. Беженцы спешили миновать опасное место, наивно полагая, что оно единственное на их горьком пути, не зная, что в первые дни войны сотни тысяч людей оказались на дорогах под огнем фашистских самолетов.

Головчинер сорвал маску и объявил об отдыхе под утро и выскочил из палатки, торопясь сунуть в рот папиросу. Курил, молча разглядывая бредущих по дороге людей, потом спросил:

— Вы слышите, Катя, как пахнет кровью? А там ее еще больше льется, — светлячком папиросы показал на запад, где каждый вечер начинало полыхать и держалось до утра алое зарево. — И это творит цивилизованная нация! Варвары! Вандалы! Не понимают элементарной истины: поднимая руку на женщин и детей, они вкладывают в наши руки такое оружие, против которого им не выстоять. Вот эти, сегодняшние ребятишки, они же внукам и правнукам расскажут о пережитом. Рассчитывают бомбежками остановить уход населения. Если они так жестоко расправляются с уходящими, так чего же ждать тем, кто останется? Жестокость порождает не только страх, но и гнев, который вытесняет чувство страха.

Катя думала о том же и словно бы оживала, обретала новую силу и убежденность после минувших дня и ночи, которые вызвали смятение и неуверенность в ее неокрепшей молодой душе. Что-то новое, пока еще неосознанное, рождалось в ней и крепло.

5

Танкисты сдерживали врага на подступах к Сольцам, а город эвакуировался.

Вместе с населением отходили пехотные части, артиллерия.

Среди беженцев и военных двигалась и полуторка Семена Переверзева. Автобуса у фельдшера давно не было, санитары поубавились и размещались в кузове вместе с ранеными. И палатку разбивали редко. Чаще всего Переверзев оказывал первую помощь, отвозил раненых в медсанбат и возвращался в батальон за новыми. Так и сновала взад и вперед его изрядно потрепанная, во многих местах пробитая пулями и осколками машина.

Над городом шел воздушный бой. Внезапно появившиеся наши истребители разрушили немецкий круг, и фашистским летчикам пришлось сбрасывать бомбы где попало. В небе белел купол парашюта.

— Немец! — кричали одни и били по нему из винтовок.

— Свой! Не стреляйте! — предупреждали другие.

— Какой, к черту, свой! Стрельба вспыхивала снова.

Ненависть к парашютисту можно было понять: каждый из отступающих столько натерпелся от фашистских самолетов, что не было для красноармейцев врага хуже, чем немецкие летчики. Уже убедились, что вражескую пехоту можно бить, от мотоциклистов больше трескотни, чем дела, даже танки можно подбивать и артиллерию глушить, а на самолеты накакой управы. Летают себе где хотят, бомбят и спокойненько возвращаются на свои аэродромы.

Истребителей было немного, и почти все были уверены, что на парашюте спускается враг. А если так, то пусть в штаны наложит, пока приземлится, пусть хоть раз почувствует, каково быть мишенью. Стреляли азартно, торопливо, пока парашютист не обложил землю таким замысловатым выражением, что не осталось и малейшего сомнения в том, что летчик свой. Настроение резко изменилось. Теперь желали ему доброго здравия и благополучного приземления — крыши кругом, столбы, провода — не повредил бы себе чего-нибудь. Но летчик знал свое дело, вовремя подтянул стропы и приземлился на большом огороде. Он оказался маленьким и шустрым армянином и теперь, лежа на земле, крыл всех и вся, неистово размахивая пистолетом и призывая все кары небесные на ишаков и баранов из пехоты, которые прострелили ему ногу.