Павел Кодочигов - Так и было

— Нет! Ни за что!

— Ну и не надо. Без тебя управлюсь.

Мальчишка отошел в сторону и отвернулся, чтобы не видеть постыдного, по его разумению, дела, а дед Никифор разохотился и, добыв одну пару валенок, стал стягивать другую. Гришка снова пытался его остановить, но председатель отмахнулся:

— Не твоего ума дело. Сходи лучше на фрицевскую кухню, она за дальним концом деревни в леске стоит, и попроси кофейку.

Гришка недоверчиво посмотрел на председателя:

— А дадут?

— Кто знает, мне один раз целый черпак плеснули. Повара — добрее солдат. Дуй напрямик, а я обратно оврагом пройду, пошукаю чего-нибудь съестного.

Клянчить у немцев кофе мальчишке не хотелось, но и деда ослушаться не посмел. Решил, что один раз попросит, а дожидаться черпака по голове или пинка под зад не станет. Один раз и попросил. Повар согласно кивнул головой и налил котелок почти до краев. Мальчишка сказал спасибо и осторожно, чтобы не расплескать драгоценный напиток, понес его в подвал.

Дед Никифор еще не вернулся, а от кофе шел такой запах, что Гришка не удержался и отпил два больших глотка. Устыдился этого и тут же успокоился: вернется дед, он скажет ему, что отпил немного, и председатель нальет себе больше, чем ему. Так будет по-честному.

Дед где-то задерживался. Мальчишка подбросил несколько полешков в еще не остывшую печь, поставил на нее котелок и стал ждать. Сначала сидел возле печки, потом ушел в дальний угол подвала. Там было холодно, но дразнящий запах горячего кофе почти не доходил. Не очень долго повздыхал, поерзал на каком-то ящике и поднялся, чтобы выйти и посмотреть, не идет ли дед. В дверях едва не столкнулся с его дочерью.

— Татенька дома?

— Сейчас подойдет, а у вас что-то случилось? — в свою очередь спросил Гришка, заметив волнение женщины.

— Мама тифом заболела!

— Погрейтесь у печки, я сбегаю.

— Я сама. Где его искать?

Он рассказал, как они ходили на Губернию и почему разошлись на обратном пути.

— Если придет без меня, пусть подождет. Я быстро, — наказала дочь председателя и ушла.

Она была учительницей немецкого языка и с довоенных времен жила в Дедовой Луке. Парнишка там и узнал ее, и он удивился, что она нервничает: тифом почти все переболели, что психопатить-то из-за этого? Отца почему-то татенькой зовет. Чудно! Пока раздумывал об этом, с улицы донесся крик:

— Гриша, Гриш, татеньку убили!

Выбежал из подвала:

— Как убили? Когда?

— Слышал, стреляли? Это в него. Что теперь делать? Что делать? Мама больная, ей и рассказать нельзя... Гриш, я с санками пришла. Пойдем привезем татеньку.

Дед Никифор лежал в овраге недалеко от немецкого дзота, опрокинутый навзничь. Густая борода задрана вверх, глаза открыты, но не моргают. Умер уже! Гришка покосился на зрачок пулеметного ствола, все еще направленного на убитого.

— Нас не застрелят?

— Я спрашивала — разрешили увезти.

Два немца вышли из дзота, помогли вытащить сани из оврага...

Ночевал мальчишка в своей землянке — дочь деда Никифора попросила не топить в подвале:

— Пусть там пока лежит, а как и когда хоронить будем, ума не приложу.

А у Гришки не выходили из головы слова деда Никифора, сказанные утром: «Что кому на роду написано, то и будет». Он и соглашался с ними и опровергал. Не появись он, Гришка, в деревне, председатель мог и не решиться пойти на Губернию. Не найди они котелок, дед не послал бы его на кухню, они возвращались бы оврагом вместе... И что тогда? Убили бы обоих? А вдруг нет? Окажись в дзоте какие-то другие солдаты, дед тоже мог остаться живым. А эти-то почему стреляли? Видели же, что идет старый человек, никакого оружия у него нет, одни валенки. Неужели из-за них застрелили? Валенок около деда, когда они подошли к нему, уже мертвому, не было. Значит, забрали. А если бы шел без них? Ни за что убили человека, а потом помогли вытащить тело из оврага. Это как понять?

Забылся мальчишка под утро и спал бы долго, да мать разбудила и огорошила новой бедой:

— Миша умер, решила его дома похоронить.

Лицо ее осунулось, стало совсем черным, и вся она казалась сухонькой и маленькой старушкой.

— Миша умер? Почему? Почему он умер? — дернулся Гришка к матери.

Она посмотрела на него отсутствующим взглядом и напомнила:

— Так болел...

Мать уже приняла эту смерть, для Гришки же она была полной неожиданностью. Опять «на роду написано»? Он даже не попрощался с Мишей, а наорал перед уходом из Горушки. «Замолчи! В ушах звенит от твоего крика!» — вот такими были его последние слова брату.

— Сделай гробик. Завтра похороним, — приказала мать, а когда потрясенный случившимся Гришка упал на нары и разрыдался, прикрикнула:

— Замолчи! В ушах звенит от твоего крика!

Помнит, помнит все и уко-ри-ла? Да нет, это ее любимое выражение, бессознательно повторенное им, как и многие другие, привычные с малых лет.

* * *

Мишу похоронили на Ивановском кладбище. Недалеко от церкви Гришка нашел небольшую воронку, углубил, и стала она могилой его единственного брата. Когда-то давно слышал мальчишка, как бабка Мотаиха поучала внучку: «Что имеем — не храним, потерявши — плачем». И с утра, пока сколачивал гроб, позднее, когда шли на кладбище, и еще позднее, когда углублял могилу, не выходили эти слова из головы. Такой славный и добрый, совсем не вредный, как у других, был братишка и так тянулся к нему, старшему, а он все отмахивался: «Отстань! Некогда!» Зимой прошлого года застал Мишу с топором в руках — брат мастерил себе лыжи. Помочь бы ему, а он посмеялся — куда тебе, не в свои сани садишься! Миша лыжи сделал! А может, отец помог? Отец вот нашел время, а он — нет. От этого воспоминания Гришке стало до того горько и стыдно, что он чуть не заревел.

В тот же день отвезли на кладбище деда Никифора. Присыпанный снегом, он пролежал там почти месяц, пока не поправилась и не пришла в Валышево его жена Ольга Васильевна.

Весной, когда наступила распутица, постоянно напоминавший о себе далеким гулом фронт притих, и почти все валышевцы вернулись домой, к своим огородам, к рыхлой, хорошо удобренной и потому щедрой земле на них. Ее и палкой переворошишь, так все вырастет.

Гришка на огороде и копался, когда увидел лошадь. Она шла от шоссе к деревне по минному полю и подходила к двум подорвавшимся зимой танкам. Немцы ставили мины торопливо, не закапывали в землю, а только маскировали снегом. С наступлением тепла мины вытаяли, стали хорошо видны, и люди на них не подрывались. Недавно бабка Мотаиха одну даже домой потащила. Шла с нею довольная, ему протараторила: «Расколупаю — две сковородки выйдет!» — «Расколупаю! Это же мина! Взворвется, так и землянка в небо взлетит». Старушка присела от страха: «О-ой! А что мне теперь с ею делать?» — «Давайте мне». — «А тебе зачем, если она взрывается?» — подозрительно уставилась на него Мотаиха. «Отнесу в воронку, чтобы кто не подорвался». — «Ну тогда бери, — согласилась бабка, — но как я тебе ее отдам, если у меня пальцы свело?»