Павел Кодочигов - Так и было

Дивизию подняли по тревоге ночью и повели к копии «пантеры», сооруженной в неглубоком тылу, и стали учить брать ее. Первые крупные учения были без боевых стрельб. Пехота делала вид, что наступает, минометчики и артиллеристы — что поддерживают ее, подавляют какие-то цели. Командиры рот и батарей готовили данные для стрельбы, подавали команды. Командиры минометных расчетов и орудий повторяли их, кричали: «Выстрел! Выстрел!» На всем предполье крик стоял.

День так проучились, второй, на третий роте выдали 50-миллиметровый миномет. Капитан Малышкин приказал освоить его Иванову и Ерохину. Стрелять из него они не умели, не знали даже, далеко ли из такого миномета улетают мины. Командир взвода тоже ничего путного объяснить не мог, и получилось так, что рота ушла далеко вперед, а минометчики как заняли позицию близ невысоких кустиков на окраине ржаного поля, так оттуда и «стреляли».

Первым командующего фронтом генерала армии И. И. Масленникова и его многочисленную свиту заметил лейтенант, затравленно охнул, бросился в кустики и пропал. Иванову с Ерохиным тоже бы бежать куда подальше от высокого начальства, а они растерялись, да и вины за собой не чувствовали и приняли на себя весь гнев командующего:

— Вперед! В боевые порядки пехоты — там ваше место! — гремел генеральский голос. — На какую дистанцию стреляет ротный миномет? Не знаете? По своим стреляете! Своих бьете, та-та-та-та!

Вечером на разборе учений командующий еще раз прошелся по горе-минометчикам из четвертой роты, ославил их на всю дивизию, впереди были учения с боевыми стрельбами, и капитан Малышкин приказал старшине отобрать миномет у провинившихся и возить пока на повозке, чтобы на самом деле кого не побили.

Здесь беду предусмотрели, однако слова генерала оказались все-таки вещими. Через неделю при штурме «Пантеры», когда и пехота, и минометы, и пушки вели настоящий огонь, одна из мин полкового 120-миллиметрового миномета не долетела до цели и ударила по третьему взводу четвертой роты.

Иванов в этот день отбывал внеочередной наряд и о случившемся узнал от взводного. Он вдруг появился в расположении роты с палкой в руке и с закушенными от боли губами.

— Что с вами, товарищ лейтенант? — бросился к нему Иванов.

— Ранен. Весь взвод выкосило.

— Весь взвод?! И Ерохина тоже?

— Не знаю... Там такое творится... Все лежат, а кровищи, — взводный опустился на землю и затряс головой, будто хотел отогнать от себя только что увиденное.

Учения продолжались. Впереди захлебывались пулеметы, рвались снаряды и мины. Там все было по-настоящему, и уж совсем по-настоящему на КП роты стали приводить и приносить раненых. Последними привезли на лошади убитых.

Старшина чуть не сбил с ног застывшего у телеги Иванова:

— Один, что ли, остался? Оружие, оружие собирай в кучку. Смотри, чтобы ничего не пропало. Отвечаешь!

Приказ есть приказ. Его надо выполнять, и никому нет дела, что у тебя на душе и на сердце. В глазах туман, все двоится, а рядом лежит бездыханный Лешка Ерохин. Его матери напишут, что Лешка геройски погиб, защищая Родину, а он что напишет? И где найти силы на это письмо? Как объяснить матери Лешки, почему ее сын погиб, а он, Гришка Иванов, еще живой?

Недалеко от стены Тригорского монастыря, неистово стреляя головешками, горел дом. И дальше что-то горело, часто рвались снаряды и мины, а когда монастыря достигла передовая часть, стали рваться фугасы.

Приготовившаяся к броску рота лежала на небольшом пригорке и вздрагивала вместе со взрывами. После одного особенно сильного, перекрывшего своим грохотом все звуки боя, в небо взлетела телега.

— Бачишь? — прорвался до Иванова голос Карпенко. — Шмякнется на нас, так мокрэнько будэ.

Гришка «бачил» и тоже боялся, как бы телега не упала на них, но, замерев на миг в высшей точке, она понеслась к земле как-то наискось, упала позади роты и рассыпалась на мелкие кусочки.

Высокий, с густыми черными бровями, горбатеньким носом и светло-карими глазами, Карпенко прибыл во взвод с первым пополнением после ЧП на учениях, сразу потянулся к единственному старожилу взвода, и ему первому Иванов рассказал о нелепой гибели Лешки Ерохина. С этого дня они держались вместе и особенно подружились после того, как Карпенко «побывал на том свете». Неожиданный артналет застал их в одной ячейке. Из-за ее малости сидели колени в колени. Рядом рванул снаряд. Оба пригнули головы, по спинам ударили комья земли. Открыв глаза, Иванов увидел бледнехонького, в гроб краше кладут, Карпенко, услышал его заикающийся голос: «Я ще живый, чи вже мэртвый?» Другая бы обстановка, можно и посмеяться над таким вопросом, но Карпенко спрашивал на полном серьезе, и он так же ответил: «Живой, раз спрашиваешь». — «А мини кажется, що я вже мэртвый. У голови одын гул стоит». Гришка взглянул на Карпенко внимательнее и сказал: «Сними каску и посмотри, какую вмятину тебе осколок сделал». Квадратный, с зазубренными краями осколок лежал у ног. Он потянулся, чтобы поднять и показать Карпенко, но отдернул руку — осколок был горячий. Юмор этой сценки дошел до них позднее, и они не раз спрашивали друг друга: «Я ще живый, чи вже мэртвый?» Глядя на них, и другие солдаты стали так шутить. Вырвавшиеся с перепугу слова Карпенко стали чуть ли не поговоркой. В монастыре рванул новый фугас. Карпенко поднял глаза на небо, усмехнулся:

— Кончились у фрицев телеги.

Рота пошла, побежала к монастырю. Там продолжали рваться фугасы. Саперы вытаскивали ящики со взрывчаткой из могилы Пушкина. Постояли у нее, радуясь, что поспели вовремя, не дали фашистам взорвать могилу поэта, удивляясь задуманному и едва не сотворенному варварству. Дальше пошли с надеждой в Михайловском побывать, пушкинскую усадьбу, если цела осталась, посмотреть, но пришлось шагать в другую сторону.

Пристанищем на ночь стал какой-то разрушенный кирпичный заводик, и только здесь, укрывшись за грудой битого кирпича, Гришка сумел, не торопясь, прочитать письмо отца, которое получил еще утром, когда лежал перед атакой у стен монастыря. За день доставал его не однажды, но пробежать до конца так и не сумел — то одно мешало, то другое.

«Помню наше расставанье, — писал отец, — как ты провожал меня, что я тебе говорил. С этим и до Парфино дошел. Оттуда нас в Рыбинск погнали, от него — к Москве. Здесь объявили, что мой год непризывной. Я аж крякнул — в Парфино надо было об этом думать, а то вон когда хватились. Вы уже под немцем были, мне и деваться некуда. Побежал по начальству проситься, чтобы в армии оставили. Первый бой под Москвой принял. От нее в декабре в наступление пошли, а теперь давно уж на юге воюю.

Повидать и пережить за это время пришлось многое. Всего не опишешь, а вот на реке Миус в такую бомбежку попал, что не пойму, как живой остался. От восхода до заката солнца он нас бомбил, всю землю вокруг несколько раз перевернул. Я лежал в воронке и молился вроде матери...»