Павел Кодочигов - Так и было

Сквозь автоматную трескотню и пулеметные очереди стали прорываться суматошные женские голоса, плач детей, какие-то стуки, будто кто начал строительство и забивал гвозди. Вслед за этим наступила недолгая тишина, потом, почти одновременно, вспыхнули два дома, и сразу донеслись такие душераздирающие крики, что солдатам стало не по себе. Неужели согнали в дома и подожгли? Да нет, наверно, просто угоняют. Дома могли случайно загореться. Так утешали себя солдаты, не сводя глаз с деревни. И вдруг оттуда, совершенно отчетливо:

— По-мо-ги-те-е! Что же вы, за-щит-нич-ки-и!

Подать команду Малышкин не успел. Словно рык грозного зверя пронесся по оврагу. Рота выплеснулась из еще неоконченных ячеек, молча — не расцепить стиснутые в ярости зубы — скатилась в овраг, через мгновенье показалась на другой его стороне и устремилась к домам. Страшный, все сокрушающий на своем пути бросок ради спасения людей обогнал двух факельщиков с ранцами за плечами и зажженными горелками в руках.

С треском крушились доски, которыми были забиты окна и двери горящих домов. С криками, слезами, не веря в избавление от смерти, выпрыгивали, вываливались, выползали из домов обреченные на мучительную смерть старики, женщины, дети.

Факельщики жались к стене дома, словно пытались вдавиться в нее и исчезнуть. Иванов увидел это краешком глаза и, не раздумывая, еще не зная, что он готов сделать, повернул к ним.

— Стой! — раздался над ухом властный голос. — Прими пулемет.

Поднял глаза — перед ним стоял Малышкин. У крыльца, сжимая руками грудь, лежал раненый пулеметчик и хрипел:

— Диски заряди — все расстрелял. И бей их, гадов!

— Перевязать вас?

— Без тебя перевяжут. Диски заряжай, говорю!

Факельщиков плотной стеной окружили вызволенные из огня люди. Солдаты еле сдерживали их.

— Попался, душегуб проклятый! Я тебе говорила, я тебе говорила, что отольются наши слезы!

— Убивцы! Убивцы! — кричала какая-то старуха.

— Товарищ капитан, с поджигателями-то что делать? Расстрелять их к чертовой матери, чтобы не возиться, — завидев Малышкина, закричал сержант.

— Расстрелять? — взвился над толпой пронзительный женский голос. — В огонь их вместо нас. В огонь!

— В огонь!

— В огонь! — дружно прокричали женщины. Растрепанная, с выбившимися из-под платка седыми волосами старуха заступила Малышкину дорогу, начала ему что-то говорить, не выпуская рукав капитана из своих рук. Еще несколько женщин плотно обступили командира роты, а люди тем временем привели приговор в исполнение.

Дикий крик факельщиков раздался над округой и стих. Шумело пламя, трещали горящие бревна, лопались стекла. Два взрыва прогремели в доме. Наверно, взорвались огнеметные ранцы или гранаты в карманах поджигателей. Засвистевшие над головами пули напомнили о сбежавших фашистах — они добрались до ближайшего леса и открыли огонь по деревне.

Иванов добежал до крайнего дома, залег у угла. Дал наугад очередь. По дому тут же застучали пули: тюк, тюк, тюк. Рядом упал старшина:

— Откуда бьют?

— Да и сам не пойму. Только стрельнул, сразу засекли.

— Дай-ка еще очередь, я понаблюдаю.

Он начал очередь слева. Не торопясь, повел по ближним кустам — где, как не здесь, прятаться фашистским пулеметчикам.

— Подожди! — схватил за плечо старшина. — Что это?

— Где?

— Да слушай же. Слушай!

Сквозь шум вновь начавшегося боя Иванов уловил не то стон, не то вой. Или плач? Когда сестренки хотят зареветь, но боятся это сделать, вот так же словно бы давятся.

Непонятные звуки доносились из горящего дома, мимо которого они пробежали, не думая, что в нем могли быть люди. Бросились назад. Подвернувшимся под руки колом старшина сбил доски у одного окна, распахнул ставни и едва успел отскочить от выбитой изнутри рамы. Из окна вырвался дым и многоголосый отчаянный крик. Кашляя, задыхаясь, через подоконник вываливались наружу подталкиваемые матерями ребятишки. На мгновение возник затор — несколько женщин застряли в узком проеме, — но одну из них кто-то рванул назад, и стали они выпрыгивать, не мешая друг другу, черные, растрепанные, полуобезумевшие, и все шептали, кричали, выдыхали всего лишь одно слово:

— Родненькие!

— Родненькие!

— Родненькие!

Немецкий пулеметчик без устали бил по дому. Женщины сразу падали и расползались кто куда. Укрылись от его огня и старшина с Ивановым. Пожар набирал силу.

— Вот черт — и сюда долетает! — старшина пнул пучок горевшей соломы и вздрогнул — тяжело ухнув, подняв в небо тысячи искр, в доме обрушился потолок. Огонь на время поутих, потом с новой силой взметнулся вверх. Гул пламени, треск горящего дерева глушили звуки боя. И голос старшины был едва слышен:

— Слышал, що загоняют у хаты, клуни и сжигают, но не верил, а зараз, зараз... я их так битимо буду, я их руками, зубами! — старшина свертывал цигарку, руки его дрожали, и почему-то сильно дергалась левая бровь.

Он успел затянуться всего три-четыре раза, и донеслась команда:

— Вперед, орлы, вперед! — кричал командир роты. Старшина выругался, сунул цигарку в рот и пошел, не пригибаясь и не кланяясь пулям. Подражая ему, не клонил головы и Иванов. Так и шли, пока их не обложил, как следует, Малышкин:

— Вам что, жить надоело, ухари-купцы мне нашлись, так и этак!

С начала летнего наступления дивизия долго пробивалась на юг, однако после освобождения Опочки ее повернули на северо-запад. Как летом сорок первого, всюду бушевали пожары. Тогда поджигали больше сами, теперь — фашисты. Поджигали и подрывали. В последнее время еще одну каверзу придумали — стали отравлять в колодцах воду.

Районный центр Красногородское, что километрах в тридцати от Опочки, рота проходила рано утром. Красногородское горело. Над его крышами взвивались в небо и свежие языки пламени, и уже серые дымы затухающих пожаров. Где-то на другой окраине рвались боеприпасы, а на этой, при входе в город, горел немецкий танк, и на его броне догорал не успевший спрыгнуть на землю и погасить пламя вражеский танкист.

После Красногородского, почти не встречая сопротивления, вышли на границу с Латвийской ССР. На приграничной станции Пундуры задержались три дня. Сначала к ней подошел эшелон со свежей немецкой частью, потом бронепоезд. Пока бились с ними, от роты совсем ничего не осталось, и Малышкин назначил рядового Иванова командиром отделения, в котором еще числились Карпенко и Шестой. Шестой — прозвище. Фамилию этого солдата-парнишки Иванов слышал один раз при перекличке вновь прибывших и тут же забыл, как это сделали и другие. Получилось тогда так: командир роты приказал с трудом выровненному строю новеньких рассчитаться по порядку, и парнишка, когда дошла до него очередь, громко, будто кругом были глухие, выкрикнул: «Шештой из Пирожка». С этого часа, сократив для удобства название деревни, из которой он был призван, его стали звать Шестым. Новичок не обижался. Он ни на что не обижался, этот послушный, улыбчивый и добрый, но собранный будто на шарнирах парнишка. Голова у него как-то странно подергивалась, руки болтались вразнобой, ноги выписывали такие кренделя, что обхохотаться можно. Месяц, если не больше, служил Шестой, а солдата из него не получалось. Когда после учений близ «пантеры» устроили парад частей, его, чтобы не сбил с шагу роту, пришлось оставить «дома». В другое время в армию Шестого не взяли бы, ну, а в войну какой спрос? Стрелять и бегать может, русский язык понимает, и ладно. Оглядев вновь сформированное отделение, капитан Малышкин неудовлетворенно хмыкнул и усилил его пулеметчиком Науменко с «дегтярем». Выслушав приказ, высокий, на голову выше Иванова, Науменко тоже хмыкнул, но возражать не посмел. Еще бы пару солдат надо добавить новому отделенному, да взять негде.