Павел Кодочигов - Здравствуй, Марта!

Подошла пора, и вышли в лист деревья, зелеными коврами убрались поля, загустели над ними первые стайки комаров. Марта с силой рванула на себя зимнюю раму, распахнула окно. Свежий ветер ворвался в дом, и сын радостно, будто понимал что, засучил ножонками. Марта обернулась на его призывно-радостное восклицание:

— Ну что, маленький? Весна, да? Твоя первая весна, и ты уже хочешь гулять? Тебе уже не сидится дома. Бегать маленькому хочется, бегать...

Яркий румянец вспыхнул на лице от охватившей нежности к сыну. Марта порывисто нагнулась, подняла его высоко к потолку, а потом страстно прижала к себе и зажмурилась от тревоги и счастья.

— Как дальше жить будем, Борька? О, да ты уже спишь? Хлебнул свежего воздуха, и баиньки?

Марта уложила сына, постояла в нерешительности, потом закрыла окно, задернула занавеску и достала из тайничка дневник, который она вела в институте, — неудержимо захотелось окунуться в ту, другую, настоящую жизнь, которой она жила совсем недавно. Открыла наугад страницу:

«Миша Спиридонов дал замечательную книгу «Мартин Иден». После занятий пробыла в тире до восьми вечера. Домой шла с ребятами. Они были очень вежливы и разговорчивы, но ни намека на ухаживания. Как это хорошо!

Придя домой, сходила за бельем на чердак, повязала немного прошивку и помогла Басе перевести параграф с французского языка.

В час огонь погасили, а я взяла книгу и отправилась читать. Вернулась в четыре часа ночи — одна сотня страниц большой и мелко напечатанной книги была прочитана. Да, в тире я выбила 43 из 50 на 50 метров. Сказали, что прилично, но ждут от меня большего».

«Как описать этот замечательный день? По физкультуре все трудные упражнения на брусьях и турнике прошли без запинки, в то время как почти никто не делал их чисто и точно. Остальные занятия прошли как всегда. Профессор Яковлев на педагогике подкусил некоторых девушек, сказав, что в класс к ребятам загримированными приходить не стоит, иначе они весь урок будут разглядывать грим. Это замечание мне понравилось».

«Сегодня в письме Миши было много хорошего и даже стихотворение... Ой, как хорошо!! Как хорошо!! Вот когда действительно хочется жить! Жить! И жить! А если встречу Мишку, то, наверно, настолько растеряюсь, что не буду знать, как подойти к нему...»

Как и тогда, когда записывала эти строчки, Марта вспыхнула горячим румянцем, и глаза побежали по страницам, отыскивая на них самое главное для нее.

«Ну, ладно, довольно писать, ночь почти на исходе, а я пишу и пишу без конца. Милый друг, можешь не сомневаться — я буду всегда с тобой, если не лично, то мысленно и всегда буду преданной тебе, как ты — Родине... Поэтому меньше сомнений, а больше уверенности, и я докажу тебе верность настоящего друга!»

«Все это время, с моего приезда, у меня нет денег, живу кое-как, но маме я не дам и повода подумать об этом. Пусть лучше она думает, что я живу без забот... И пусть у меня нет ничего, кроме простого платья и туфель, но пусть будет чиста душа моя, искренни чувства и рабочая рука. Тогда настанет время, когда я собственными руками все себе заработаю. Я не требую ничего ни от близких мне людей, ни от природы, ни от самой жизни. Скоро я получу стипендию и, возможно, опять сумею послать немного своей маме...»

«Я сегодня очень рада: мне вынесли благодарность за отличное дежурство по военной кафедре. Получилось очень торжественно, и я довольна, что у меня одной благодарностью больше, а порицаний ни одного.

Вечером занималась в пулеметном кружке. Я уже могу разобрать пулемет, хотя не знаю еще названий всех его частей. Чувствую, что с каждым разом хоть на тысячную долю становлюсь ближе к военному делу и этим самым ближе к своему половиночке. Скоро куплю книгу и буду изучать теорию автодела, а летом постараюсь научиться водить автомашину, а там, возможно, недалеко и до танка. Пока это мечта, но надежду бросать не буду — не хочу быть пассивным педагогом».

Еще одна страница открыта наугад:

«Что меня радует, так это снайперская школа. Девушки передали мне, что инструктор говорил — Лаубе такая, что забьет даже мальчишек. Я не была на этом занятии, потому что подсчитывала сведения о значкистах для комитета комсомола».

Снова шелестнула страницами:

«Мама мне послала посылку. В ней много масла, мяса и даже сыр. Ах какая у меня мама — не ест сама, а все копит и посылает мне. Милая моя, хорошая мама!»

«Ничего нового. Весь вечер просидела у уборщицы и читала ей «Моя разведывательная работа». Пришла очень поздно, а комнате все уже спали...»

Вернулась к первой странице, чтобы посмотреть, когда же она начала вести дневник, и прочитала:

«Мне как-то сказали девчата, что у меня веселый, тихий и примиренческий характер. Я с этим не согласна. Да, я могу казаться веселой, когда на сердце большое горе. Я и в самом деле не нервная и могу вести себя так, как это нужно, независимо от моего настроения в данную минуту. Могу смеяться, когда в пору плакать, но в отношении моего «примиренчества» они глубоко ошибаются...»

Эта запись навела Марту на тяжелые размышления. Осенью ее первый раз вызвали в комендатуру в качестве переводчицы. Все закипело в ней против этого предложения, восстало против него: «Она рядом с немцами! Да она бы их всех!.. Ни за что!» Как слепая, натыкаясь на все, Марта заметалась по комнате, будто отыскивая для себя спасение. Садилась, вскакивала снова. «А что, если рядом и против них? И переводить ведь можно по-разному: что-то добавлять и что-то опускать. И «служить» так, что потом локти кусать будут... Хуже будет, если заставят. Пусть думают, что пошла на это дело добровольно, даже с радостью. Надо, надо сжать зубы. Казаться довольной и... делать свое дело... Это трудно. А что сейчас легко? Главное в ней в том, что она сумеет сделать для людей».

Правильно ли она тогда поступила? Быть может, следовало отказаться, и будь что будет? Бьются щемящие душу мысли, закипает от них кровь, горячими толчками ударяет в голову.

Выдержит ли она двойную игру, которую приходится вести изо дня в день. Не сорвется ли на каком-нибудь пустяке? Уже несколько раз была близка к тому...

* * *

Непременное порождение «нового порядка» — лагеря. Для военнопленных, для коммунистов и сочувствующих им, для инакомыслящих и инаковерующих. Гетто — для евреев. Обзаведение ими почти ничего не стоит — дорого ли возвести руками заключенных два-три ряда колючей проволоки вокруг одного-двух сараев? Содержание — тоже. Но как дорого обходится народу их существование: свыше пятидесяти тысяч жизней в Чудове, восемьдесят — в небольшом девятом форте близ Каунаса, свыше двух с половиной тысяч в Жестяной Горке под Новгородом. Безобидное название этого населенного пункта в годы оккупации наводило ужас и на неробких людей. Как чумное обходили они стороной это место, шепотом произносили его название.