Николай Бирюков - Чайка

Она понимала, что у этих внешне безразличных ко всему людей, быть может, сердца на части рвутся: мысль о самой тяжелой смерти куда легче не, покидающего ни на минуту сознания, что там, в оставленном родном доме, хозяйничает теперь немец. Все это было ей понятно; но и они должны понять: хлеб-то созрел, а убирать некому. Зерно осыпается, фронтовое зерно!

Шагах в десяти от того места, где она стояла, окруженная пионерами, от шоссе ответвлялась и пряталась в кустах полевая дорога.

Катя подвела пионеров к этой дороге.

— Перегородите шоссе. — Голос ее от волнения прозвучал хрипло. Пионеры взялись за руки и цепью ринулись в середину скрипящего повозками потока. На Колю надвигалась лошадь; он остановил ее за узду. Послышались голоса:

— Тпрр-ру-у…

Но задние повозки продолжали напирать, и перед цепью детей образовалась «пробка». У полуголой женщины с растрепанными волосами расплакался на руках ребенок.

— Молчи, идол! — прикрикнула она. Схватившись рукой за веревку, туго стягивавшую узлы, Катя поставила ногу на ступицу колеса, выпрямилась.

— Товарищи, куда вы идете? — спросила она, задерживая взгляд на тоскливом лице женщины в зеленой кофте. Та недоуменно осмотрелась, очевидно желая, чтобы кто-нибудь ответил за нее на вопрос, над которым сама она никогда и не задумывалась. Но все молчали.

— Туда, — сказала она, ткнув пальцем вдоль дороги, и отвернулась. — Шагаем, пока ноги шагают, а откажутся…

— Зачем же вам куда-то «туда» итти? Оставайтесь у нас, товарищи. Район наш просторный, богатый, а людей мало. Будете жить и работать, как у себя дома. И вам станет лучше, и нам легче. Выгонят из ваших сел немцев, тогда, кто захочет, сможет вернуться. А кому у нас понравится — оставайтесь, пожалуйста. И дома поможем поставить, и хозяйством обзавестись.

Беженцы молчали. Было слышно, как шелестел кустами ветер.

Катя вытянула руку в сторону желтевшей за ними пшеницы.

— Хлеб стоит, товарищи…

Несколько человек медленно повернули головы по направлению ее руки.

— А про свой хлеб мы не знаем, красавица, — угрюмо проговорил один из беженцев — старик с рыжеватой бородой. Он закашлялся и стал поправлять дугу. — Может, стоит, а может, повалился. У немцев наш хлеб!

— Зерно осыпается, — сурово продолжала Катя. Старик уставил на нее воспаленные глаза.

— А у нас, девушка, семьи поосыпались. Детей кровных лишились. Так-то!..

Голос его начинал злить Катю. Лицо ее горело, и озноб тряс все тело.

— Не только наш, и ваш этот хлеб. Фронтовой! Вы сами понимаете, почему продвигаются немцы. Вот я слышала сейчас… — она оглянулась, отыскивая запомнившегося ей старика, — папаша жаловался — танков у нас мало. Может быть, это и так — мало. А вот вы, товарищи, наверное, хотите, чтобы у нашей армии и хлеба было мало!

Издали нарастал гул. Возница повозки, на которой стояла Катя, хмуро сказал:

— Слазь, девка!

А от задних повозок мужской голос разъяренно кричал:

— Эй, вы, там, впереди!.. Трогай!

Горбы узлов заколыхались, задние телеги напирали на передние.

— Никуда вы не тронетесь, пока не выслушаете меня, — решительно заявила Катя.

Она вытянула руку.

— Вон, за кустами, пропадает хлеб. Смотрите, сколько! Без него не построить танков.

С поля доносилась песня.

— Песни вот поем, товарищи, а послушаешь — плакать хочется. Не хватает сил. Стоит хлеб, осыпается.

Беженцы молчали.

Катя смотрела на них и тревожно недоумевала: «Почему молчат? Неужели ее слова не затронули их?»

Придержав развеваемые ветром волосы, она снова остановила взгляд на женщине в зеленой кофточке.

— Где муж твой сейчас?

— Муж? — В глазах женщины что-то дрогнуло, они округлились и вдруг вспыхнули злостью. — Зачем про мужа? — закричала она, вся передернувшись. — Зачем бередишь?

Но Катя уже не смотрела на нее. Глаза ее оглядывали всю массу беженцев.

— Где ваши любимые, девушки? Матери — вон те, что с грудными, где отцы ваших детей?

Шум поднялся такой, что она замолчала. Точно грозовым ветром заколыхало людей. Над головами замелькали поднятые руки. К повозке, на которой стояла Катя, протиснулась растрепанная женщина в серой шали. На ее лице из-под бинтов были видны лишь открытый лоб и злые глаза — маленькие и круглые, как выпуклые пуговки.

— На хорошем привете — спасибо. Только, будь ласкова, не задерживай, — зачастила она, захлебываясь словами. — Вам тут война-то, может, цветочками кажется, а мы уже и ягодок отведали — не дюже сладкие.

Оттолкнув морду лошади, с другого бока подступила к Кате женщина с ребенком на руках.

— Танков, милая, с нас желательно? — положив кричащего ребенка на передок телеги, она с яростью оторвала от разодранной кофты болтающийся рукав. — Такой танк не подходящ будет? — Губы ее судорожно передернулись. — Другими не обзавелись пока, не обессудь…

Покрытая клетчатым платком старушка, совсем седая и сморщенная, с крючковато выдававшимся вперед подбородком, заплакала.

— Идем, идем, а конца все нет… — Она приподняла подол, до колен обнажив синие, распухшие ноги. — Бревна стали, смотри… Мочи никакой нет, а смерть-то, видать, забыла — не приходит…

— Из Никоновки мы! — крикнула девушка, стоявшая с ней рядом.

Шум все нарастал. Кате казалось, что беженки все до одной тянутся к ней — то ли выплакать свое горе, то ли озлобленно стащить ее с повозки. Из криков можно было понять, что у них у всех есть родные, которые погибли или бьются на фронтах… Многие и хлеба и дома свои пожгли, чтобы немцу не достались. Добро, годами нажитое, в землю позарывали.

Катя с облегчением вздохнула: наконец-то перед ней были живые люди, а то как камни стояли.

— Этот хлеб для наших фронтовиков — ваш хлеб. А знаете, кто его убирает? — Она оглянулась через плечо. — Ребята, покажите им руки.

Зажав подмышками серпы, пионерки вытянули перед собой руки. Ладошки их были похожи на кору — потрескались в кровь.

Катя вынула из кармана два крупных колоса, подняла их над головой.

— Смотрите, что делается! — И с силой тряхнула. На головы стоявших рядом с ней беженцев, под ноги им посыпались желтые зерна. Катя смяла колосья и швырнула наземь.

— Я все сказала, товарищи. Только чужаки, люди без совести могут проехать мимо протянутых рук. Если есть такие — задерживать не станем. А остальные — сворачивайте вот на проселок. Будем жить вместе и работать… одной семьей.

Шум оборвался так же резко, как и поднялся.

Тяжело дыша, Катя отошла к кустам. Сердце ее билось, полное тревоги, — и не только за судьбу урожая. В эти черные, страшные дни силы и бодрость духа она черпала в своей страстной вере в народ, который (в этом она была уверена) для спасения родины отдаст все-все, что может, не щадя и самой жизни. И вот теперь перед ней стояли озлобленные люди. Куда двинутся они, по какой дороге?