Николай Бирюков - Чайка

Лохматые, сросшиеся на переносице брови Тимофея хмурились. Третьего дня, услышав на улице частые автомобильные гудки, он выбежал за ворота и увидел легковую машину. В ней сидел немец в плаще и серей шляпе.

— Очень рад встрече, — поздоровавшись, сказал немец, правильно и почти без акцента произнося русские слова. — Надеюсь, она у нас не будет последней…

Губы его улыбались, а глаза смотрели, как две серые льдинки.

— До свиданья, господин Стребулаев.

Когда машина тронулась, немец оглянулся на него, Тимофея, стоявшего у ворот без шапки;

— Я — Макс фон Ридлер!

Высвобождая из бороды гребень, Тимофей выругался. Из головы не выходили тонкая улыбка на губах и ледянистые глаза, которые как бы говорили: «Улыбка-то ненастоящая, ты ей не верь, господин Стребулаев». От предчувствия чего-то недоброго дрожали колени, а между лопаток осел липкий холодок.

— Где картуз и полушубок? — спросил он резко, не оборачиваясь, и кинул гребень на стол.

С удивительным для своего тучного тела проворством Прасковья соскочила с постели и через минуту выбежала из запечья с картузом и полушубком. Одевшись, Тимофей что-то хотел сказать жене, но только строго взглянул на нее и, хлопнув дверью, вышел на крыльцо.

— Долго канителишься, Степка! — крикнул он сыну, запрягавшему лошадь.

— Зазря бранишь, тятя, все уж готово, только чересседельник продену, — переминаясь на кривых, изогнувшихся внутрь ногах, проговорил тот обиженно.

Тимофей сам вывел лошадь за ворота. У соседнего двора, рыдая, рвала на себе волосы бабка Акулина. Старуха с другой улицы утешала ее:

— Не у тебя одной, Акулинушка, горе такое… Не могут же они весь народ изничтожить?

Увидев Тимофея, Акулина подошла к нему, охая после каждого шага, концом платка вытерла подслеповатые глаза и сурово поджала губы.

— Замолвишь, чай, за народ слово, Тимофей Силыч? К тебе, видать, благоволят нехристи… Никого из твоих не тронули и коня оставили.

— Что в моих силах будет — сделаю.

Оглядев улицу, он бросил вожжи на руки Степке:

— Садись. Вместе поедем.

— Бог вам в помощь, — прошептала вслед старуха.

Ехали быстро. Когда холодное солнце вынырнуло из-под облачка на полуденной высоте, они были уже в Покатной. По улице патрулировали конные разъезды. На Стребулаевых никто не обращал внимания. Миновав школу, Степка завернул в переулок и, доехав до конца его, опустил вожжи — дальше ехать было нельзя: прямо до самого леса, начинавшегося невдалеке от села, столпилось множество людей. Тимофей встал на телегу. Степка не замедлил последовать его примеру. Оглядывая неподвижную людскую массу, они увидели неподалеку от сарая, в котором были заперты заложники, несколько женщин со своего хутора. Вокруг сарая живым забором стояли солдаты. На солнце отсвечивали их штыки и каски. Из сарая доносились крики, плач детей и частый стук: вероятно, заложники били кулаками в стены и в дверь.

Немцы хохотали.

Кое-где в толпе слышались рыдания.

— Со всех деревень, знать, согнали, — предположил Степка.

Отец не отозвался. Он смотрел на желтые холмики, плывшие в толпе возле леса: везли на грузовиках солому. Степка тоже засмотрелся на них, и оба не заметили, как к телеге подошли бывший начальник гестапо Карл Зюсмильх и его брат Август.

— Wohin? — строго спросил Карл Зюомильх.

Тимофей торопливо достал письмо. Взглянув на подпись, гестаповец махнул рукой:

— Круг!

Объезжать кругом — значило терять целый час. Но другого выхода не было.

— Заворачивай! — приказал Тимофей сыну.

За селом лошадь с трудом въехала на высокий бугор. С него видно было всю толпу. Грузовики стояли уже возле сарая. Солдаты сбрасывали с них снопы и обкладывали соломой стены.

— Неужто сожгут, тять?

— Езжай прямо в лес, быстрее будет, — поторопил его Тимофей.

На Волге их ожидала еще одна непредвиденная задержка: с паромом случилась авария — оборвался трос.

В Певск приехали уже затемно.

Вечер был тихий. Голые сучья деревьев не шевелились, и флаг со свастикой трепыхался над крышей бывшего Дома Советов лениво, без шороха. У калитки палисадника стояла автомашина с откинутой задней стенкой кузова. Из-под брезента смутно белели две пары босых стоймя торчавших подошв.

— Мертвецы… замученные, — шепнул Степка.

Рядом с грузовиком вокруг толстощекого фельдфебеля тесной кучкой собрались солдаты. Жестикулируя, он что-то весело рассказывал, и солдаты смеялись.

— …Ленинград пал, — слышался из висевшего тут же неподалеку радиорупора передававший по-русски громкий голос. — Все оставшиеся в живых красноармейцы были повешены на телеграфных столбах центральных улиц и в окрестностях города. Так будет со всеми, кто посмеет стать на дороге великих армий Адольфа Гитлера. Только что получено сообщение с Московского фронта. Наши войска прорвали укрепленную линию Сталина. Бои идут на улицах Москвы. Войну в основном можно считать законченной…

Тимофей покосился на немцев, послушал немного, что говорил фельдфебель, и вздохнул; по-немецки он знал только три слова: «хальт», «гут» и «битте».

— Чего доброго, сбаловать могут, хорошенько приглядывай за лошадью, — тихо наказал он Степке и, на ходу вынимая из кармана письмо, подошел к двери.

— Приказано явиться — вот.

Часовой мельком взглянул на письмо и равнодушно отвернулся. Тимофей сначала растерялся, потом сообразил: «Если не гонят — значит разрешается войти».

Из подвала по винтовой лестнице немцы выволакивали за ноги два трупа. Первый был женский: по ступенькам тянулись густые спутавшиеся волосы. Вторую жертву немцев — мужчину с седой головой — Тимофей принял сначала за старика, но, вглядевшись, понял, что ошибся: лицо было молодое и как будто знакомое.

Мертвую женщину вытащили на улицу, а тело седого парня, не сдержав, бросили перед дверью. Тимофей взглянул на него еще раз и вздрогнул: парень открыл глаза.

«Это ж… механик головлевский!»

Глаза Феди смотрели на него в упор, но без признаков жизни, и Тимофей усомнился: точно ли он видел, что они открылись?

«Померещилось… Наверно, и были открыты», — решил он и снова вздрогнул, на лбу у него выступила холодная испарина. Теперь он готов был поклясться чем угодно, что видел, как шевельнулись у механика губы, и ему стало страшно от устремленного на него взгляда неподвижных глаз. Он попятился и наскочил на офицера в очках, сбегавшего с лестницы.

— Русский свинья! — закричал тот, с размаху ударив его кулаком по лицу.

В глазах Тимофея заходили черно-красные круги; с трудом устояв на ногах, он потер зашибленное место и, стараясь погасить вспышку озлобления и обиды, пробормотал:

— Пошто, ваше благородие?.. Я по вызову… срочно велено.