Николай Бирюков - Чайка

Катя покосилась на руку Семена, крепко стиснувшую кнутовище. По его нахмуренным бровям нетрудно было угадать, что он в самом деле готов осуществить угрозу.

— Не торопись, дядя, — сказала она мягко. — Гонишь — слезу. Села я к тебе случайно, никто не подсылал. А когда узнала, что ты из Жукова, решила до конца вместе доехать. Есть у меня одно дело секретное в этом селе.

— Какое еще дело?

— Дело-то… — Катя замялась. — Лицо у тебя хорошее: сразу видать — мужчина твердый, с характером. Вроде и можно довериться, а боюсь…

Семен выжидательно молчал.

— Не проболтаешься?

— Не из болтливых. Язык к месту пришит — не балалайка.

— По лицу видно, — сдерживая улыбку, согласилась Катя.

Семен не смотрел на нее, но не только лицо, а и вся его щупленькая фигурка с гордо поднятой головой выражала чувство оскорбленного достоинства и как бы говорила: «Хоть говори, хоть нет, — мне наплевать. Почище люди, Егор те за ногу, доверием не обижали».

Катя рассказала ему, что целую неделю прожила с партизанами. Как к ним попала и зачем — просила не выпытывать. Алексей Дмитриевич и Чайка живы и здоровы. Отряд готовится к большим боям. Перед боями решено установить связь со всем народом. От каждого селения намечено пригласить по одному человеку. И от Жукова тоже. Когда уходила, Алексей Дмитриевич попросил ее заглянуть в это село и найти там… Семена Курагина. Семен даже подпрыгнул, натянув вожжи, крикнул:

— Тпру-ру!..

Лошадь остановилась. Бросив вожжи на передок, он вытер разом вспотевшее лицо.

— И чего, к примеру, сказать ему? Катя покачала головой.

— Только лично с глазу на глаз самому Семену Курагину могу передать.

— Да я — он и есть! — Семен рассмеялся. — Чего глаза вытаращила? Я и есть, Егор те за ногу! В селе нас только двое Курагиных, брат еще… А Семен — один я!

— На слово в таких делах не верят.

— Да, пожалуйста, кто хошь… — Он огляделся по сторонам, позабыв вгорячах, что вокруг одни сосны, которые, может, и знают, что он Семен Курагин, да сказать не сумеют. — Придется, видно, до села, — сказал он огорченно. — Это как же, Егор те за ногу, Семен я или не Семен? Да в селе каждая собака, ежели б по-человечьи умела, подтвердит, каждая кошка меня знает.

Он взял в руку вожжи и опять бросил их.

— Обожди.

Суетливо порывшись в карманах, вытащил из брюк засаленную, потрепанную книжечку.

— Вот пачпорт.

Катя развернула и вслух прочла: — «Курагин Семен Герасимович, год рождения 1889-й».

— Теперь поверю. Глаза ее улыбнулись:

— Дело вот какое, дядя Семен: придет к тебе девушка и проводит к тому месту, где будет поджидать Алексей Дмитриевич. Все остальное от самого узнаешь.

— Когда придет-то? — дрожа от волнения, спросил Семен.

— Сегодня вторник? Жди в четверг, а может быть, завтра. Будешь ждать?

— Еще бы не ждать!

Катя оперлась рукой на обочину саней.

— Вытряхиваться?

— Да нет, что ты! Это я вроде в шутку, Егор те за ногу. А вдвоем ехать отрадней для души. Девка-то ты, как бы это сказать… Оглянешься — и вроде весна за спиной. Сиди, дочка, не обижай.

Он дернул вожжами, и лошадь лениво тронулась.

— Как жизнь-то в отряде? Чего родные поделывают? Много ли их?

— Про такие вещи, дядя Семен, не рассказывают.

— Это так. А ты молодец: держать язык на привязи — первая заповедь… Только я ведь от души спрашиваю, без умыслу: как, мол, они там?

Катя молчала.

— Да я не выпытываю, — сказал он и опять огорченно вздохнул. Ресницы его заморгали, и губы дрогнули в улыбке. — А Лексей Митрич — это голова! И знает, кому доверие оказать… Что ж, поглядим друг на дружку, посоветуемся. В мирное время я кой-куда повозил его. Не все на машине ездил: и лошадью не брезговал. По дороге, бывало, то да се, сам слово скажет, моих десять послушает…

Улыбка его становилась все шире.

— И Чайку возил, приходилось, но реже, правда. Она пешечком больше… А ездить с ней хорошо — веселая! И езду любила веселую, чтобы ветер в ушах свистел… Живы, значит! Спасибо, дочка! Прямо скажу: радость на душу положила. Ждать будем… Глядишь, опять пронесу их на рысачке — Лексея Митрича и Катерину Ивановну… Опустил народ было голову, да теперь…

Из глаз его побежали слезы.

— Эх, милашечка, наподдай! — крикнул он радостно и, хлестнув лошадь, запел:

— …аль… аль… — откликнулось лесное эхо.

— Наверное, тебе в удивление? — спросил Семен, вытирая рукой глаза. — С дочерью такое дело… и вообще все прочее, а я с песней… Не суди — душа поет, хотя от злобы и в судороге вроде.

Он понизил голос до шепота:

— Конец ведь, девка, немцам-то скоро! Окончательный. Это уж безошибочно. Ты ненароком не встречала ее?

— Кого?

— Предвестницу-то?

В глазах Кати отразилось удивление. Семен заглянул в них и удивился не меньше.

— Вот те раз, Егор те за ногу! То больно все знаешь, а тут такое дело, и ты… Везде говорят о ней. Взять хоть бы наше село — в любую избу зайди… И песня-то у меня от этого. Неужто и в самом деле не знаешь? — Он пожал плечами. — Красоты, говорят, она неописанной.

От шумящих сосен на освещенную солнцем дорогу падали пугливые, вздрагивающие тени. Солнце светило Семену прямо в глаза. Он улыбался, и на ресницах белели пупырышки прихваченных морозом слез.

— Глянет на тебя, и чуешь, Егор те за ногу, — в огне душа. Ходит больше по ночам… Придет, сбегутся к ней люди, и она говорит… Что доподлинно, этого я не скажу тебе. Только большие слова у нее и горячие.

Он долго возился с кремнем, высекая искру. Наконец шнур задымился.

— И чуешь, девка, вливаются в тебя силы ба-аль-шие. До нее пня боялся. Увидишь немца — дрожишь, а слушаешь ее — и чуешь: да ведь богатырь ты! И такая лютая злость в тебе к немцу…

От радостного изумления все лицо его порозовело, белесые брови изогнулись дугой; Катя начинала догадываться и заволновалась.

— Откуда она, дядя Семен, не знаешь?

Семен глянул вокруг и шепнул:

— От Сталина!

Глаза его торжествующе сверкнули.

— Сказывают, дочь его…

— Дочь?

— Ходит еще слух, будто это Чайка наша. Ее, предвёстницу-то, тоже Катей звать, да я не верил. Многие Катерину Ивановну в живых не считают. И я так думал. А теперь, как ты говоришь, жива Катерина Ивановна и в отряде, — выходит, снова не она. Есть у Сталина дочь Катя?

— Нет.

— Ну, тогда, может, и не дочь — племянница, — нерешительно проговорил Семен. — Одно доподлинно — от него.

Прикрикнув на лошадь, он закрепил вожжи и пересел к Кате.

— Сказывают, Сталин обнял ее и сказал: «Иди! Весь люд, который под немцами стонет, обойди; которые согнулись от неволи — выпрями, усталых — подбодри, а трусов — тех не щади». Егор те за ногу!

С Кати он перевел взгляд на неторопливо уплывавшие назад вершины сосен.