Николай Бирюков - Чайка

Она еще не решила окончательно, куда направиться: к ожерелковцам или к уваровцам? Где расположились уваровцы — это она точно знала, а вот об ожерелковцах знала только, что они где-то здесь, по левую сторону болота. С той минуты, как дошла до нее весть о побеге односельчан из концлагеря, сердце непреодолимо рвалось к матери, к Мане, к Шурке. Хотя бы одну минуту побыть с ними, посмотреть на них, обнять… Она уже совсем было решилась, но в памяти мелькнули заплаканные лица жуковских детишек.

«Нельзя! Проплутаешь целый час, а на счету каждая минута».

Завязав потуже шаль, она пошла и снова остановилась: близко послышались голоса. Немцы… Хотела спрятаться за дерево, но ее уже заметили.

Это были эсэсовцы из отряда Шенделя. Двое на конях, остальные — пешие: кони увязли в трясине.

Катя побежала. За спиной ее грохнул залп. Одна из пуль просвистела возле виска, другая вырвала клок из рукава полушубка. Катя прилегла, за бугор. Она не волновалась: на каждом шагу ее ждала смерть — привыкла. К тому же — лес; здесь она дома. Только не горячиться, вернее выбрать решающую минуту. За поясом у нее было две гранаты. Она отцепила их и стала ждать.

— Рус! — долетел до нее сиплый голос. — Ми нитшего плёхой! Виводить нас, пошалюета, из лес…

От немцев отделились две фигуры и пошли прямо на нее.

«Только двое!» От досады у Кати даже губы задрожали. Она уже представляла, как немцы кинутся на нее толпой (это же в их характере!), как метнет она в них обе свои гранаты…

«Ну, двое, так двое!» Она бросила гранату и побежала. Выстрелы гремели за спиной, но, странно, свиста пуль не было слышно. Катя оглянулась. Оба немца, сраженные ее гранатой, валялись на снегу, а там, где были остальные, в облачках дыма вспыхивали огоньки. Однако пули летели не к ней, а совсем в обратную сторону. Один немец приподнялся и тут же рухнул вниз лицом. Катя остановилась, изумленная.

«Кто же в той стороне? Партизаны? А может, из ожерелковцев кто? Да, впрочем, это неважно, кто именно: стреляют в немцев — значит, свои… А раз свои, надо скорее помочь», — все это мгновенно пронеслось в ее голове. Не пригибаясь, она кинулась к немцам. Сквозь дым разорвавшейся гранаты увидела: два солдата вскочили и побежали. Следом за ними, заржав, метнулся белый конь, второй — с черными пятнами на боках — пронесся мимо нее, волоча на стремени мертвого немца. На снегу остались четыре немца, убитые не то ее гранатой, не то пулями тех, кто так во-время подоспел на выручку. Она выжидательно обернулась в ту сторону, откуда стреляли свои.

Из-за деревьев вышел высокий мужчина в пальто, с винтовкой в руках. Катя пригляделась к нему — и обмерла: «Федя!»

Федя смотрел на нее, не узнавая: она стояла перед ним в рваном полушубке, лицо закрывала шаль.

Он медленно снял с головы шапку.

— Здравствуйте. Вы не партизанка? Я партизан ищу. На лице его лежало выражение сурового спокойствия; глаза смотрели холодно.

— Феденька! — вырвалось, наконец, у Кати, но неуверенно, робко: она все еще не могла окончательно поверить, что перед ней он.

Федю качнуло. Почувствовав, как светло и жарко стало у него на душе, он понял: Федор Голубев жив, и любовь в его сердце жива.

Даже на расстоянии, даже сквозь голубовато-серый ночной воздух Катя увидела, как радостно вспыхнули его глаза.

Она бросилась к нему и разрыдалась на его груди.

Федя знал, что не ослышался, но ему хотелось, чтобы Катя повторяла это слово много, много раз. Сжав ее руки, он восторженно шептал:

— Повтори! Сказка моя голубоглазая… повтори!

Катя молчала. Щеки ее пылали, а глаза… «Звезды! Истинный бог, звезды!» — вспомнились ему слова Василисы Прокофьевны.

Они стояли в чаще леса, недалеко от места недавнего боя. Над головой раскинулось просторное звездное небо. Сосны стояли тесно, будто одевшаяся снегом, застывшая толпа гигантов.

Федя счастливо рассмеялся.

— Хочешь — сквозь весь лес на руках бегом пронесу, только повтори!

В глазах ее замелькали золотистые точечки. И сколько ласки, сколько нежности было в их светящейся голубизне!

— После войны, — прошептала она.

— Сейчас.

Она покачала головой. Федя настаивал, и в голосе его звучало все большее недоумение. Нахмурившись, Катя наклонила голову.

— Феденька… Понимаешь? Мы сейчас не можем принадлежать самим себе. Вот после войны… тогда…

Она говорила, путаясь в словах, тихо, но убежденно: в словах ее слышалась мольба.

Тяжело вздохнув, Федя выпустил ее руки, и на его лицо точно тень от облака набежала. Он слышал катин голос, но не вдумывался в ее слова, не нужно было слов — главное ясно: не хочет повторить — значит… Конечно, так! Догадалась о его чувстве к ней и пожалела… Парень, мол, истерзан пытками, ожесточился… «Дай, — подумала, — согрею его словом, приласкаю, может быть не так холодно у него на душе станет». Сказала сгоряча: «Любимый» — и спохватилась. Эх, Чайка!

Губы его шевелились, порываясь сказать: «Не надо повторять, я понял все…» Но в груди сделалось душно.

— Федюша!..

Он отвернулся.

— Феденька, не сердись, дорогой!

В голосе Кати прозвучали слезы. Федя взглянул на нее. Голубые глаза смотрели на него — умоляющие, любящие… И мысли, только что терзавшие его душу, показались вздором. Он улыбнулся широко, открыто, радостно.

— После войны — так после войны, согласен… А поцеловать тебя до окончания войны… можно?

Катя отшатнулась.

— Зачем? — прошептала она, чувствуя, что у нее не найдется сил сказать ему «нет».

Она прислонилась к сосне, расслабленная, растерянная… Нет, она никогда не предполагала, что любовь может быть такой сильной. То, что творилось у нее в груди, в голове, во всем теле, было похоже на дружную весну, на половодье. Каждый нерв жил, пел. А все вместе они были как бы неисчислимыми тысячами журчащих ручейков, горячих, таких горячих, что тело, казалось, охватывало пламенем. И все эти ручейки впадали в сердце, и оно росло, росло — большое, горячее. Тесно становилось ему в груди, и не было сил приостановить его рост. Казалось, еще мгновеньё — и оно выплеснется наружу, и не станет ни ее, ни воздуха, ни этой ночи. Будет одно ее сердце, плещущее, как вырвавшаяся из-подо льда река. Оно заполнит собою весь лес и будет стучать, стучать, и сразу посветлеет все от чувства, которое жжет его, кружит ей голову, расслабляет мышцы…

Как бы желая защититься от захлестнувшего ее чувства, она попыталась думать о детишках, плачущих в холодных и темных избах, о их матерях, терзающихся за колючей проволокой, но вокруг шумел лес, и в этом шуме слышался страстный, нежный шепот:

— Сказка моя голубоглазая!

И все отступало вдаль. Перед глазами, хотя она и не смотрела на него, стоял он — красивый, сильный…