Йозеф Секера - Чешская рапсодия

Лицо Зины — он видел его в профиль — было добрым, она казалась ему совсем девочкой.

— Давай вернемся, Зина, — сказал он, — а монастырь посмотрим как-нибудь днем. Ведь эта дорога прямо к нему?

Лицо ее смягчилось — и вдруг она стала ему такой близкой…

— И плевать нам на Анну, — резко добавил он. — Ты, как вижу, тоже не любишь ее.

Он почувствовал, как она дрожит, как дышит полуоткрытым ртом. Но поцеловать он ее не мог, хотя она, кажется, ждала этого.

— Зина, — ласково проговорил он, — какая же ты хорошая! Ты знаешь, что ты хорошая?

Матей вдруг потерял нить своих мыслей, голова словно опустела. Он попытался ее обнять. Зина отстранилась и уперлась ладонями ему в грудь.

— Мотя, пойдем скорее к речке, лошади ведь…

Ах да, лошадей-то оставили без присмотра. Матей побежал обратно по извилистой стежке, и ему было приятно слышать за собой ее легкие шаги, словно эхо его шагов.

Кобылы паслись в низкорослом сосняке, а мерин довольно фыркал, общипывая ковыль. Вода в лунном сиянии блестела, как расплавленная ртуть. Матей с тихим смехом растянулся под сосной, протянул руку Зине. Та стояла, смущенная, растерянная, и в позе ее отражалась нерешительность.

— За лошадей тревожилась, хитрая. Жаль, что я не твой конь.

Она опустилась, словно упала с высокого дерева, и со смехом поддразнила его:

— Видали, оказывается, и у чехов есть когти! Надо тебя наказать!

Она хотела еще что-то сказать, но Матей не дал ей. Перед ним встали картины кровавых битв, все эти годы без такой вот женской улыбки… Он притянул Зину к себе. Она попыталась сопротивляться, но он держал крепко. Под его рукой забелели ее упругие груди. Ему вдруг показалось, что в ее глазах блеснули слезы, но слезы теперь уже не могли его удержать.

— Мотя, Мотя, не сходи с ума, — задыхаясь, шептала Зина.

Он тихо смеялся ее смятению. Это ты, видно, с ума сошла! Три дня назад мы и не знали друг друга. Но он чувствовал, что отдается она ему так, словно они прожили в любви долгие годы.

В лагерь они возвратились за полночь. У первой телеги Зина остановилась.

— Разве вы, чехи, не целуете женщин на прощание? — неуверенно улыбнулась она.

Он наклонился и поспешно поцеловал ее в губы. Она погладила его по голове и юркнула к девушкам в телегу. Матей привязал коней к телеге Волонского, собираясь улечься в ней, как и вчера, но там спал старый казак. Тогда Матей пошел к ближайшей копне сена, разгреб ее и лег. И стал думать о том, что случилось на берегу ручья, об удивительной Зининой нежности.

Ранним утром кто-то немилосердно потряс его за плечо. Матей приоткрыл глаза — над ним стоял Беда Ганза, глядел прищуренными глазами, насмешливо морща лоб.

— Здорово, командир, — произнес Аршин. — Нежишься тут в сене, а я трудись за тебя! Сегодня я вправе раздуться, как бурдюк!

Конядра окончательно проснулся, буркнул:

— Хватит болтать, дело говори! И не ори так, да выкладывай быстро, чтобы казаки ни одного словечка не поняли!

Бедржих Ганза сел, смастерил цигарку. Ну, сейчас мой прапор рот разинет — будет знать, какой у него напарник. Он глубоко затянулся и начал:

— Ну, слушай. Я заслужил благодарность в приказе по полку, можешь составить хоть сейчас. Вкатываюсь я это в малышкинский двор — и так приятно мне было проехаться, что я чуть не перемахнул через калитку. И кто же это сидит на крыльце, с обвязанной головой и рукой на перевязи? И при погонах? Казачий подъесаул! Я пустил коня к вороху травы, приготовленной для коровы, и иду себо в дом. Офицерику козырнул, вхожу. Старуха стряпает у печки, а я нарочно хлопнул дверью, старая чуть не шлепнулась в обморок: «Фу, черт, испугал!» Я докладываю, за чем меня прислала хозяйка. Бабка посадила меня за стол, палила борща — офицерского! — и спросила: «Его благородие еще во дворе?» Да, говорю. А она: «Приехал к полудню, отдохнет и дальше поедет. Мне он незнакомый, говорит, свой полк разыскивает. Бедняга — ищи полк по всей степи! Анне не говори, что ты его видел, заругает: зачем привечаю чужого». Я успокоил бабушку — не бойтесь, хозяйка, она мне за это горсть махорки и говорит: «Противно мне смотреть на твои мужицкие опорки» — и несет кожаные носки и что-то вроде сандалий. Снизу кожа, сверху кожа, а мягкие — бархат. Ноговицы и чувяки называются. Гляди, как хорошо сидят на ноге.

— Это я видел у армян, — заметил Матей, — и еще американские индейцы так обуваются.

Но Ганза был весь поглощен своим рассказом:

— Потом говорит: «Поди прогуляйся по станице». А господин казачий офицер все еще торчит на крыльце, как нищий странник…

Аршин сам себя раззадорил рассказом. Потянул носом, глянул на погасшую цигарку и продолжал:

— Спрашиваю первого попавшегося мальчонку, где живет Харламова Нюра. Оказывается, я стою как раз у ее ворот. Хата хорошая, почти новая. На дворе — молодая бабенка, волосы что вороново крыло. Смерила меня взглядом с головы до ног — видно, не очень-то я ей понравился в мундире государя императора — и спрашивает: «Кто такой?» Я в ответ: «Пленный, работаю у Анны Малышкиной». И — не знаю даже, как это мне на ум взбрело, — спрашиваю, не хочет ли и она нанять нескольких освобожденных пленных? Они собираются в Алексикове, чтобы ехать в Австрию, и жрать им нечего, они рады подработать. Не очень-то она мне поверила, должно быть, я слишком пристально мерил глазами объем ее груди, однако ухмыльнулась и бросила: «А как они сюда попадут?» Я ей уверенно: «Напишу — мы с ними договорились». Она смягчилась: «Человека четыре можно выписать? Бояться им нечего, я их защищу от атамана. Он меня слушает — он-то знает почему» Я говорю: «Это хорошо — наши немного побаиваются, в России они ничего хорошего для себя не видели». — «А ты их успокой, — тут она прямо на шепот перешла, как на исповеди, — красных в селе нет, а казаки далеко, в лесу, и тоже не хотят показываться». Я кивнул, дескать, понимаю, и сделал честные глаза. Это ее, видно, раздражило, она взорвалась: «Конечно, твоей хозяйке и Зинке Волонской казаки помогают сено косить, им-то можно — они из казачьей знати. А по мне, лучше бы здесь большевики были, они бы мне помогли». Я, дурак, невольно свистнул, она даже осеклась, но сейчас же сладеньким голоском проворковала: «Пленный, приведи ко мне своих товарищей — пусть тогда попробуют с меня сено требовать, я их поганой метлой по шеям!» Тут я и подумал: да эта кобылка брыкаться умеет, решит еще, что меня к ней Анна подослала. Нет, говорю себе, Беда, это надо замазать! «Хозяйка, — говорю я, — приведу хоть десять пленных, но, должен признаться, никто меня к вам не посылал, я пошел наобум. На малышкинских лугах говорили, что вы ищете косарей. Если вы не проговоритесь моей хозяйке, пленные охотно придут к вам».

Беда захохотал, довольный собой, и продолжал: