Андрей Марченко - Терракотовые дни

— Отто, прекратите, пожалуйста.

Ланге улыбнулся краешками губ.

— Успокойтесь, Владимир. Я же шучу.

— Надеюсь на это.

Принесли заказ. Ужин, действительно, отвлек Ланге от Гуся. Ел он с аппетитом. Через четверть часа Бойко поднялся.

— Я выйду.

— Туалет справа по коридору.

— Я найду.

— Не сомневаюсь.

Пока Бойко отсутствовал, оркестр успел сыграть только "Хотел бы единое слово". Когда Владимир сел на свое место, Ланге откровенно повернулся на стуле:

— Видите ту дамочку?

Спутать ее было не с кем — в помещении ресторана это была единственная барышня.

— Кто бы вы думали это? — Ланге отсалютовал ей наполненным бокалом. Та засмеялась пуще прежнего.

— Ну откуда мне знать.

— Это сестра милосердия из госпиталя. Ее посылают на футбол — вдруг там случится растяжение или перелом. Там мы и познакомились. Ходили бы на игры с нами, тоже были бы знакомы.

— Спасибо… У вас какие-то дурацкие законы насчет чистоты расы. Не хотелось бы из-за милых глазок к стенке стать.

— Насчет наших законов попрошу не выражаться. Это раз. Два — кто говорит, что все надо доводить до постели. Разве не удовольствие провести час в обществе прекрасной дамы, погулять с ней по набережной. Станцевать тур вальса… А в-третьих… В-третьих, мой дорогой Владимир, она не из наших, она из ваших…

— Простите?

— Она русская. Дочь какого-то то ли генерала, то ли полковника в эмиграции. Эмигранты, знаете ли, мечтают вернуться на родину. Но министерство пропаганды против, иначе большевики развернут контрпропаганду: "с немцами идут помещики, белая кость". Но часть все же просачивается, как писари, врачи, переводчики…

Наконец, поставили заказ и перед "фон Фогелем".

Поставив поднос на стол, официант чуть сдвинул тарелку, под ней лежала свернутая в четвертушку салфетка.

— Эту записку, — сказал официант, — вам просил передать один господин.

— Какой еще господин? — удивился Николай.

— Этого он велел не говорить.

— Мне, вероятно, надо ему ответить…

— А на это велено передать: нет, не надо.

Гусев понял, что ничего от полового не добьется:

— Пошел вон, дурак…

— Слушаюсь…

Гусев развернул записку не таясь, но и без лишних движений: спокойно, уверено.

Всего шесть слов…

"Дурик, — гласила записка, — за тобой следят. Рви когти".

На мгновение в душе взорвалась паника. Промелькнула мысль — уйти в окно. Тут же возник вопрос: а как же счет в ресторане? Мысль о том, что за ним по городу будут гнаться официанты, показалась смешной. Гусев улыбнулся ей. Поднял глаза вверх, будто задумался, вспомнил что-то. Потом обвел взглядом зал. Записку передавали ему — тут не могло быть сомнений. Мала вероятность, что здесь есть еще один человек на нелегальном положении. По-русски понимали тут тоже далеко не все.

Он посмотрел на записку еще раз: написана она была коряво и небрежно. Может быть, намеренно небрежно, чтоб потом не смогли опознать, кто писал. Возможно, писали левой рукой. Даже, скорей всего.

Итак, он под колпаком. Замечательно. Неприятно, но не необычно. Может, это провокация, в ожидании того, что именно сейчас он рванет, выдаст себя.

Это надо обдумать… Да и покушать тоже не мешало бы.

Он пожал плечами. Этой же салфеткой промокнул уголки губ, отбросил ее в сторону.

Выпил водки грамм пятьдесят, тут же закусил. Вернулся к обеду.

Еда не лезла в рот, но Гусев это усиленно скрывал.

А, впрочем, когда теперь еще сложится поесть по-человечески?..

Съел первое, выпил еще пятьдесят. Осмотрел зал чуть веселей. А вот и сыщики — Колесник предупреждал о них: один немец, один из местных. Вероятно, они есть этот колпак. Отчего они не арестовывают? Вероятно, следят. Думают, что так соберут больше сведений?..

Взгляд Николая на мгновение задержался на медсестре: все же хороша, чертовка. Пригласить на танец? Нет, ему будет нужна вся сила.

Он приложился к отбивной. Съел почти всю, но не притронулся к гарниру. В графине оставалось еще немного водки — но выпить все, это не по-немецки. Выпил воды, потребовал счет. Расплатился, встал из-за стола.

— Уходит, — прошептал Бойко. — Он уходит.

— А нам-то что за печаль. Пусть уходит. Я его достаточно рассмотрел, и сейчас мы просто кушаем. На улице его уже ждут филлеры. Уж поверьте — от них уйти просто невозможно.

Ланге налил по бокалам еще немного коньяка:

— Как видите, и во время войны можно жить. Вероятно, если бы мы не захватили этот дурацкий город, вы бы так и не узнали, что такое — французский коньяк… Prosit!

— Ваше здоровье…

Гусь взвесил в руке пистолет. Хороша машинка, но тяжеловата. Конечно, с ним было бы немного спокойней, но, с иной стороны, не будет соблазна перестрелять их в каком-то переулке.

Николай бережно отер его, задумался. Затем аккуратно разобрал оружие, разснарядил обойму, после чего также аккуратно протер каждую деталь, каждый патрон.

Прошелся по номеру, протер каждую лакированную поверхность в номере, зашел в туалет, в ванну.

Конечно же, немцы уже сняли отпечатки пальцев с какого-то стакана или иной дребедени, сфотографировали его и в фас, и в профиль. Но к чему им облегчать жизнь. Да и велика ли беда — немцы все равно проиграют войну, вылетят из города, и все их дактилокарты, фотографии смолотит каток истории.

Вернулся в комнату, накрыл разобранный пистолет платком, как покойного иногда накрывают полотном.

Стал одеваться. Рубашка, брюки, ботинки. Проверил шнуровку — не развяжется ли? Нет, не должна. Жилет? Не нужен. Пиджак? Надо одеть.

Что еще? Бумажник, часы… Надел очки.

Пора?

Вышел из номера. На этаже было тихо, впрочем, как и всегда. Спустился в вестибюль, отдал ключ, поинтересовался почтой. Писем ему не было. Он выразил удивление, что, конечно, было ложью.

Осмотрел вестибюль. Как раз в гостиницу въезжал пехотный майор. Его лицо было обезображено кривым шрамом.

Через минуту Гусь был на улице. Набрал воздух полной грудью. Остался доволен — голова не кружится, воздух хорош. Прошел квартал, остановился, будто что-то вспомнил. Наклонил и чуть повернул голову. В стеклах очков отразилось все, что творилось у него за спиной…

Свернул направо. Дошел до Хорст-Вессель-Штрассе. Улица была почти пуста, но Николай, как примерный пешеход, посмотрел налево, потом повернул голову направо. Опять в стеклах очков отразилось положение за ним.

Все те же… Да, за ним, действительно, хвост. Мужчина, похожий на деклассированного разночинца, и при нем будто подросток. Даже не разберешь, кто парень или девчонка. Самый паршивый вид преследователя — из пистолета не попадешь, легкие, но цепкие, несильные, но жилистые. Все равно, что такса для медведя: вцепится и не отпустит.

Переходя улицу, Гусь снял очки, положил их в карман пиджака. Пора уходить.