Ромен Звягельский - Виктория

Виктория непонимающе замолчала. Она долго смотрела на Стаса, соображая.

— Нет! — вдруг протянула она, — Нет! Она ей очень нравится, живопись не может убивать, молодой человек!

— Тогда я не знаю.

— Она собралась умирать и хочет, чтобы картина вернулась ко мне, чтобы ее забрали прямо сейчас, чтобы потом не было казусов! И еще она хочет успеть к этой выставке. Ведь по сути «Музыку» никто не видел!

Все это звучало символично. «Музыку» никто не видел! Ему показалось, что она могла бы добавить: никто, кроме меня. Все в ней было — гармония.

Стас облегченно вздохнул, но все еще не понимал, зачем какой-то старенькой немощной баронессе приспичило заниматься картиной на пороге смерти, и почему она хочет сделать такой подарок именно Веронике, автору. Уже нет ли здесь скрытой неприязни.

С другой стороны, он давно открыл для себя, что художник, продающий свои работы, теряет очень много, в нем должны бы образовываться дыры от этих потерь, огромные зияющие чернотой дыры, но Азаров был уверен, что это понимает только он один.

— Мы завтра должны поехать и сделать это, ведь в четыре — открытие выставки, — делово говорила Виктория, расшагивая по комнате, — Ой, я, наверное, не усну сегодня. Жак ты проследи, чтобы я встала в шесть утра.

— А можно я поеду с вами? — попросился Стас, — Никогда не видел настоящих баронесс.

Они решили не продолжать музыкальную программу и разошлись по комнатам. Спальни их были рядом, на втором этаже.

Стас долго не мог уснуть. Он насильно заставлял себя ни о чем не думать, но тогда перед глазами начинали мельтешить лица Смейтсов вперемежку с картинами, среди которых были и те, которых Азаров никогда не видел. Особенно часто попадалась одна большая продолговатая, ярко алая, персонажи на ней тоже кружились, жили своей жизнью: три каких длинных изогнутых лепестка или три женские фигуры. Картина каждый раз меняла свои тона, то она сверкала бирюзой, то проплывала фиолетовым прямоугольником, то всплывала теплой охрой. Потихоньку он заснул. Но через некоторое, неопределимое время Азаров обнаружил себя сидящем на кровати и глядящим во все глаза в темноту. Через пять секунд он вспомнил, что кто-то кричал. Да-да, кто-то кричал в его сне или наяву, но именно от этого женского крика он проснулся. Азаров тяжело дышал и старался понять, что ему снилось.

Так он и заснул, сидя, таращась в черноту комнаты, прислушиваясь к тишине. И лишь заснув, медленно упал на подушку.

Он встал рано, подсознательно беспокоясь, что хозяева пожалеют его сон и не возьмут с собой. Он и впрямь нафантазировал себе огромный отполированный ветрами замок с башней и перекидным мостом через заполненный водой ров, старую сухую владелицу и наследницу реликвий древних викингов, в тяжелых бархатных юбках и рембрантовских воротниках. Он быстро влез в холодные отсыревшие за ночь джинсы, которые сразу же нагрелись, натянул на себя мягкий толстый свитер, подарок жены, как, впрочем, и вся имеющаяся у него одежда. Он иногда сам себе казался — подарком жены, она жила в нем, заполняя каждую клеточку, и Азаров, укутывая себя в этот серый, ромбами, джемпер, вдруг нестерпимо затосковал по Нелле.

Он спустился вниз и вышел на крыльцо. Ему так захотелось курить, что не окажись в кармане смятой пачки «Родопи», он бы пошел шарить по хозяйским сусекам.

Только сейчас, присев на ступеньку некрашеного, светлого дерева, крыльца, он увидел, что дом стоит на возвышенности, а вся аллея, весь парк, ведущий к дому, лежат перед ним, как на ладони, и кажутся низкорослой чайной плантацией. Темнота лишь начинала рассеиваться и освещение пространства походило на полуденное.

Вдаль убегали ровно перетекающие друг в друга холмы и низины, спускаясь к морю. В низинах водянистым млеком лежал туман.

«Сколько же времени?»

Азаров наслаждался вкусом сигареты, рождающимся пахучим дымком, быстро тающим на холодном ветру. Ему не хватало Нелли.

«Неужто это ностальгия?»

Огни в доме не горели: Азаров оглянулся машинально, ища человеческого присутствия. Все кругом было безмолвно. Он уже жил здесь когда-то. Так ему почудилось. Сейчас кто-то появится и принесет с собой еще большую недосказанность, недосказанность этого мира.

«Интересно, где оно? Где это созвездие, светит ли оно над Бельгией? Эти три точки, знак препинания, препинания с кем? Это многоточие Неба, так страшащее порой дома, по ночам, когда смотришь в открытую форточку. Да, вот же оно».

Азаров поискал, куда бросить окурок. Близость и пахучесть земли, жухлой мокрой травы отрезвила его.

«Недосказанность — признак гениальности творения. Этот молчаливый, этот непостижимый для человеческого ума мир — гениален. Жаль только, что в каждом из миллиардов человеческих тел, заложена червоточина, однажды отнимающая этот совершенный мир у твоих глаз».

Дверь скрипнула. Над ним появился Якоб.

— Не спится вам?

— Свежесть какая! — вздохнул Стас, встрепенулся, — Уже все встали?

— Нет, рано.

Якоб присел рядом с Азаровым. Тот повернулся к нему и не узнал Смейтса.

— Да на вас лица нет, — не сдержался он, — Случилось что?

Смейтс, опершись локтями о колени, упрятал голову в плечи, низко свесил ее на грудь, помотал:

— Нет, ничего.

— Послушайте, кто-то ведь кричал. Это Виктория? Да? Она что, больна?

Стас понимал, что лезет в душу совсем чужому, совсем незнакомому человеку и даже целой семье, но ничего не мог с собой поделать, ком любопытства, сострадания и соучастия уже катился на Смейтса, не желая останавливаться.

— Нет, уверяю, вам показалось.

И тут Азаров вспомнил. Его слух словно только что резануло то, что он и слышал ночью.

— Имя! Кричали имя, это ведь Виктория кричала. Она крикнула «Лена!» Разве есть тут у вас такие имена?! Чушь какая-то! Да что же это? Фантастика!

Он видел, что Смейтс подавлен, что ему горько, он боялся разозлить его, поэтому говорил тихо, без напора, словно лишь предполагая то, о чем он спрашивает; как бы предлагая отнести все это к его собственному больному воображению, ко сну. И вновь ему казалось, что только что, за секунду до этого момента, он уже знал, какие чувства будут бурлить в нем через мгновение.

— Вы покурите! — предложил он и протянул пачку.

Впервые Якоб поднял лицо и пронзающе благодарно посмотрел на Азарова, лоб его расслабился и граница зачесанных назад волос осела, взял сигарету, прикурил, доверчиво повернулся к Стасу всем корпусом.

— Вы даже не знаете, что значит для нее ваш приезд. Извините нас за неудобства, на самом деле все хорошо. Мы очень счастливые. Просто Веронике приснился плохой сон.

— Ну, вот, — рассмеялся Стас, чувствуя, что беспокойство отпустило его в одночасье, — А я-то думал, что это мне плохой сон приснился. Что же вы расстраиваетесь. С кем ни бывает!