Ромен Звягельский - Виктория

Я просто живу в другом городе, как и многие ваши дети. Я живу на этом свете благодаря вам. Порадуйтесь моему счастью.

Стемнело, зажгли невдалеке костер, свет в окне старого дома освещал стол, гостей.

Ваня тоже произносил тост. За сестру, за ее достижения. А люди слушали, пили и, качая головами, кляли судьбу, разбросавшую семьи, отобравшую детей у родителей.

— Дочка, — отец слегка заплетающимся языком вновь назвал ее таким забытым, далеким словом, — Дочка. Мы ведь с твоим братом Берлин брали. Берлин, понимаете ли! — обратился он к публике, — Это в сотне километрах от того лагеря, где ты была. Знать бы — я б самолет угнал бы, танк, а в чертов тот лагерь примчался бы. Как бы я хотел оказаться на месте того солдата, что выпустил тебя на свободу. Но я не знал! Я не знал, что ты рядом, прости меня! Прости меня, дочь моя родная, что не я пришел за тобой. Кто знает, может быть, и по-другому бы жизнь сложилась, досталось тебе! За встречу!

Виктория мотала головой, но никто не хотел понимать, что не могло быть иначе, потому что если одно событие в нашей жизни дается нам Богом, то и другое тоже им начертано в книге нашей судьбы. И если Жак создан был для нее, то не могло быть иначе, не могло! Музыка! Танцевать кто-то бросился рядом со столом, Ваня что-то криком доказывал отцу, Елизавета Степановна и Галина наводили порядок на столе, рассортировывая и добавляя закуски.

Виктория смотрела на мать со стороны. Елизавета Степановна боялась столкнуться с ней глазами. Отец, казалось, только и ведет спор с Иваном, чтобы не оборачиваться к ней, к Веронике.

Ей стало обидно и страшно. Встала Виктория и пошла за пределы освещенной площадки, к деревьям, что росли вдоль дороги. Не узнать места ее детства, изменилась станица, как и изменилась она сама.

Послышался шелест листвы за спиной. Отец и мама подошли, застенчивые, как настоящие крестяне. Переминаются, глаза опускают перед заграничной дочкой.

— Мама, папочка, это я — я ваша дочка, ваша Вика, Виктория, Виктория. Помнишь, мама, как бабушка Матрена в Ходжокской церкви молилась, помнишь, что она после сказала, на дороге уж: вера и победа — в моем имени, помнишь?

— Помню дочка, — мать подняла выцветшие глаза, заглянула в лицо Виктории, словно начала пробираться сквозь густую завесу времени, возвращаться в то время, когда дочь ее была с ней, когда не разорвана была еще пуповина, соединяющая их, — помню, дитятко мое.

— Это я, мама! Я люблю вас. Люблю.

— Выросла дочка, — улыбнулся отец совсем по-иному, — Хорошая у нас дочь выросла, мать. Спасибо тому человеку, который тебя по жизни вел. А все ж таки и мы с матерью того… кое-что… создали тебя…

Виктория погладила лицо отца, прижала к себе маленькую свою матушку и поцеловала ее седые волосы.

На следующий день они ходили на кладбище: Елизавета Степановна перевезла из Ходжока прах Матрены Захаровны. Виктория долго сидела на траве рядом с могилой, выпила с родными за помин души, отпустило и ее душу. Обвыклась Виктория в родительском доме, а тут и срок подошел уезжать. Мать посматривала несчастными глазами, так и молили те глаза не покидать ее.

А Василий Никифорович стал перед отъездом дочери к ней в гости готовиться, узнавал у Виктории, в чем ходят в Антверпене и какая там погода, чтоб не промахнуться. А сам моргал порой уж больно часто.

Вышел Василий Никифорович провожать дочь до станции при всем параде, в орденах. Рукавом по ним провел, чтобы дочери запомниться героем. Да так оно и было, народ-то недаром издал вздох восторга.

…Когда маленькой Лидвине было семь лет она забралась в кабинет отца. Это был не совсем кабинет, а комната, в которой Якоб Смейтс хранил свои хозяйственные принадлежности, там стоял стол и, человеку, попавшему туда, казалось, что он находится на чердаке.

Лидвина долго собиралась пробраться в этот самый кабинет и однажды, когда мамы и папы не было дома, старшие братья делали уроки, а Мари-Жан убиралась на кухне, Лидвина зашла в царство отца.

Она долго пробыла там и выбежала только тогда, когда что-то хлопнуло, как дверь веранды. В руках ее был рисунок.

Она заглянула в кухню. Оказалось, что Мари-Жан уронила сковородку и теперь собирала с пола рис.

— Посмотри, что у меня есть, — сказала Лидвина, плотно прижимая к себе рисунок, — Не покажу.

— Что это, — с любопытством спросила старшая сестра, — Где ты это взяла?

— Я это не взяла. Он сам ко мне в руки упал.

— Где и когда маленьким девочкам падают в руки листы из альбома?

— В папином кабинете, тогда, когда на нее падают и другие предметы: огромная кипа книг и бумаг и стоящий сверху глобус.

— Боже, но ты же могла сломать глобус! — пошутила Мари-Жан.

Лидвина отогнула краешек рисунка и быстро повернула весь его к Мари-Жан. Лицо сестры вытянулось, брови поехали вверх, она даже снова села на корточки.

— Покажем им?

Они побежали к братьям, на второй этаж.

— Что это? — спросил Жан-Жак, — Это же мама рисовала.

— Какой молодой, — удивился и Александр, — когда это она его?

— Дай посмотреть еще, — попросил Жан-Жак, — Отец был красив в молодости.

Разумный Александр смотрел на рисунок, как на карту мироздания.

— Постойте, выходит, они знали друг друга еще тогда. Но ведь мама была еще в России?

— Как же она могла нарисовать его, находясь в другой стране?

— Телепатия…

Дети были правы, только человек, который был нарисован на рисунке Викторией, находился не в другой стране, а еще дальше, за колючей проволокой соседнего лагеря. А рисовала она его по наитию, так как рисуют неведомое счастье, приснившееся длинной безлунной ночью.

Дети Якоба и Виктории Смейтс держали в своих руках маленькое свидетельство того, что этот сон сбылся.

Не плачьте, извините, мне жаль