Ромен Звягельский - Виктория

— Да, да, — кивнула та, — Но как же спать? Проедем!!

Тут же после этих слов зашла проводница.

— Кто тут до Отрадокубанской? Вас будить?

— Пожалуйста, заранее, за час, если можно?

— Мы не с опреженьем? — поинтересовался со знанием дела Плахов.

— Вы чего, дедушка? Когда это вы видели поезда с опережением? Может, в гражданскую — бронепоезд?

Плахов дернулся, сплюнул в сухую.

— Язви тебя в печенку, не позорь ты родную авиацию перед мировым сообчеством, Степанида Савельевна.

— Вы все шутите, Иван Петрович. Ну, билеты кому нужны?

Она пошла дальше по вагону, покрикивая на рабочих, которых и без того шугал бригадир, указывая на нарушения.

Когда Викторию сморил сон, и она прикорнула на неразобранной постели, так и побоявшись переодеваться ко сну, собрав все вещи со стола, кроме бутылки воды, в купе зашли кондукторы. Извинений Виктория как-то не заметила спросонок, правда, кондукторы, осмотрев купе, подтвердили: поезд, действительно, останавливался в Отрадокубанской, и действительно, в четверть пятого.

— Как же я доберусь?

— Встречать-то не будут?

— Не знают они, не ждут так скоро…

— Пойду-ка курну, пока око моей спортсменки-комсомолки надо мной не нависло.

Викторию будили еще несколько раз: пришел Плахов, потом стали собираться на выход рабочие, потом пришли на место старых новые рабочие в брезентовых спецовках, принесли свежий запах пота, проводница, предупрежденная четырежды о необходимости разбудить пассажиров второго купе, так и не смогла больше пробраться по коридору, заваленному балками и инструментом. Краснокожие, хмельные мужики наперебой острили в коридоре, преграждая ей дорогу.

Виктория села на освобожденное от матраца сиденье и ее начала бить мелкая дрожь.

За полчаса до станции она попыталась выйти с сумкой в тамбур остановка-то четыре минуты — но выглянув в коридор поняла, что лучше посидеть в купе.

Рабочие матюкались без южнорусского акцента, очевидно, были наемными из северных краев.

Ближе к станции подбегал поезд, сильнее колотилось сердце, колеса и те отдавались в груди бешеными перестуками. Виктория застегнула молнию на сумке, поправила платье, не помялось ли, и протиснулась в тамбур, стараясь не касаться рабочих. Те с городской заигрывать побоялись, да и старик шел следом дюже сердитого вида.

— Ишь какую подцепил, старый, — только и усмехнулись вслед Плахову.

Станция была пуста и молчалива. Еще горел белым жемчугом фонарь, но небо уже бледнело светом нового дня. Плахов спрыгнул со ступеньки, догнал Викторию. Ей хотелось побыть одной, но старик не мог не проявить учтивости.

— Так что, Виктория Васильевна, может сперва к нам, поспите до автобуса?

— Нет, Иван Петрович, спасибо, я пойду пройдусь. Потом машину поймаю.

Старик мялся, бросать заморскую гостью не хотел, но тут показалась телега, груженая пустыми алюминиевыми бидонами, Плахов расцеловался с Викторией, и побежал догонять попутный транспорт, размахивая портфелем и пиджаком, намотанным на руку. Звук грохочащих бидонов еще долго слышался за поворотом. Потом смолк.

Она быстро вышла на окраину райцентра, взяла влево и оказалась в богатом пышном поле, пшеница тяжело колыхалась, светлея в лучах восхода. Она шла в свою станицу, и ничто не могло ее остановить, ее звал долг, ее звали предки.

Половину пути она проехала на попутке, скрежещущей старенькой «Победе», похожей на колорадского жука. У переправы через речку машина высадила ее. Она вновь шла вдоль поля, по-над берегом, дошла до следующего мостка, здесь речка и вовсе пересохла, только расщелины от нее в земле и остались.

Дорога показалась ей неожиданно короткой, потому как вскоре, по мере взбирания на пригорок, от реки вверх, она увидела станицу. Та лежала на большой площади в плоском, слегка вогнутом в землю далеке, и встречала Викторию петушиным кличем. И точно — было шесть часов утра. Станица еще спала. Разъезженные широчайшие улицы были пусты, даже куры не бегали, где-то вдалеке урчал грузовик. Конца той улицы, на которой она искала родительский дом, видно не было.

Она узнавала расположение улиц, перекрестков, даже деревьев и сараев, или ей казалось, что узнает, но по нумерации выходило, что до дома сто сорок второго еще идти и идти. Жарко стало от нелегкой ноши, в сумке лежали подарки, от волнения и быстрой ходьбы. Так и обжигал утренний осенний холодок. Вот показался раскидистый тополь, огромным своим стволом наклонившийся к дороге, словно отвешивающий поклон всякому проходящему.

Она всматривалась в соседские калитки, старалась узнать свой дом не по номеру, а по одному взгляду на его низкую соломенную крышу, по протяженности его от калитки внутрь двора, по колодцу перед самым крыльцом, по сараюшке…

Кто-то ведром звякнул. Дом похожий; к сараюшке отвернувшись, стоит женщина, кормит из ведра молодого теленка, привязанного к деревцу.

— Мама.

Женщина не слышала ее. Ведро громыхало ручкой, теленок смачно сосал свою похлебку, да только отставила она то ведро, померещилось что-то. Руки о передник вытерла, поправила платок, голову склонила, тогда только обернулась, плечами учуяла чей-то взгляд.

— Василий! Вася! Иди, я не вижу! Кто-то там стоит, иди открой! Кто это? — она, осторожно приглядываясь, выходила из цветущего палисадника на дорожку, как будто боялась подойти к калитке.

— Мама.

— Что там, Лиза? На крыльцо в белой майке и спортивных брюках вышел совсем седой, усатый отец, потянулся, — Ты теленку дала? Кто это к нам приехал?

Тут только он заметил стоящую за кустами и забором женщину. В шляпке. На платье короткий персиковый пиджак. Пошел открывать калитку. Подошел ближе, подошел к самой калитке, ухватился за ее металлические прутья, да и не смог дальше пошевелиться. Виктория взялась тихонько за соседние прутья, наклонилась к рукам отца, прижалась к ним лицом.

В глубине сада раздался истошный крик и Елизавета Степановна бросилась навстречу дочери.

Спустя десять дней Виктория Васильевна Сорина уезжала из родной кубанской станицы в родной бельгийский Антверпен. Председатель колхоза выделил ей машину и взялся сопровождать Сориных на собственном мотоцикле.

Возле калитки поджидал выхода дочери Сориных местный народ, детишки, бабы, мужики, кто не ушел в поле и в коровники.

Виктория Васильевна сидела на ступеньках отстроенного отцом дома, впитывала в глаза этот пейзаж, эти лица ребят и баб висящих на заборе, поджидала, когда неугомонная матушка сложит гостинец для внуков. Отбиваться было бесполезно.

Отец сидел рядом, на скамейке под навесом. Курил.

— Тяжко будет, приезжай. Че ты там одна-то среди иностранцев…