Ромен Звягельский - Виктория

Она спустилась на живописную, похожую на своды храма, природную площадку, высокие деревья шумно раскачивали кронами на головокружительной высоте. Вика запрокинула голову и вдруг подумала, что Матрена уже никогда не увидит этой красоты, никогда не услышит этой золотой листвы, никогда уже не обретет счастья присутствия на этой земле.

Это и есть горе — когда всем своим существом ощущаешь невозможность счастья для себя или для другого человека.

Она решила не рисковать и зайти к дому Каменских с огорода. Как такового огорода Софья Евгеньевна не держала, но сейчас весь участочек ее бал заполнен астрами и хризантемами.

Она подобрала ветку и постучала в окно Аси. Через некоторое время в окне показался Павел Павлович, и это удивило Вику. Она подсунула руки подмышки, только теперь ощутив утреннюю пробирающую свежесть, пошла к веранде, но услышала, как открывается то самое окно. Павел Павлович подал ей руки и поднял вверх, как пылинку.

— Что стряслось, девочка моя?

— Баба Мотя умерла, я… — она хотела рассказать, как спала в одной постели с мертвой бабушкой, что мама видела, как немцы издевались над ней, что немцы! немцы теперь живут у них, но вдруг увидела неразобранную постель Аси, — Павел Павлович, а где Ася, а где все?..

Он попытался удержать ее, но она — крепкая, пятнадцатилетняя барышня в белых носочках, уперлась в пол и поборола его, ворвалась в гостиную. Там сидела дочь Павла Павловича, держа на руках спящего ребенка.

— Нету никого, — рассеяно объяснила Лариса, обводя взглядом комнату, никого нету, всех увели.

Фашисты пришли к Каменским вчера в обед, хотели разместить в доме какого-то офицера, большую шишку. Да стукач-подлец опростоволосился.

Вика не понимала. В чем опростоволосился какой-то стукач и где, собственно, ее Ася?

— Увели их, дитя мое, — пробасил хирург, — Ты же знаешь, они еврейской национальности.

— Не понимаю, — замотала головой Вика, — Бабушка умерла. Она лежит там, — Вика махнула рукой и вдруг закричала, — Ну, и что же что они евреи?! И что?!

Она, действительно, не понимала, в чем конкретно состояла причина исчезновения Каменских, она не могла поверить, что ее слабенькой, грациозной, любимой Аси нет, и ее кто-то насильно увел отсюда!

— Лариса не договорила, — помявшись, продолжил обескураженный несчастьем девочки Павел Павлович, — Немцы обходили дома с целью, знаете ли, найти жилище, а всех евреев они уводили.

Он махнул рукой в направлении веранды, но тут же добавил:

— Впрочем никто не знает, куда их увели и зачем.

Это последнее «зачем» вызвало такие подозрения у Вики, он так понятно произнес это «зачем», что Вика не смогла больше стоять на ногах.

— Зачем? Что зачем? — повторила она с напором, — Их убьют?

— Я не думаю, — Павел Павлович стал совсем жалким, совсем робким, он словно бы боялся этой девочки, так требовательно смотрящей на него, — Нет, я не думаю, — произнес он, потом потупившись проговорил, — не уверен.

Вика вдруг именно сейчас вспомнила, что как-то в станице Темиргоевской, ее учитель Плахов сказал о ней при всех:

— Вот Виктория никогда не теряется: она в любых сложных ситуациях сразу действовать будет, сразу пробиваться к победе.

Что-то в этом роде сказал тогда Иван Петрович.

Она вспомнила о маме, о том, что та ждет их, что теперь на одного Никодимова надежда.

— Нужно узнать, где их держат, куда увезли, — строго сказала она. — Вы можете помочь нам с похоронами? Отмучилась моя бабушка.

Она по-бабьи, по-взрослому вздохнула, посмотрела на Ларису Павловну. Та потупилась, сказала, что, если бы ее спросили, она бы отца не пустила, опасно сейчас. Мало ли кто придет, Каменские вернутся или фашисты, а она одна в чужом доме с ребенком.

Павел Павлович суетливо собирал в это время свой медицинский чемоданчик.

— Ларочка, стыдно. У людей горе. Ты вспомни маму. Пожалуйста, вспомни хоть раз!

Он вывел девочку на улицу, и они пошли к Сориным.

Рано утром, пока немцы спали — было слышно их мерное сопение — Матрену Захаровну вынесли в сад. Елизавета Степановна ходила на разведку, им не хотелось, чтобы кто-нибудь помешал их горю. Тело завернули в две простыни и настенный коврик, обвязали лентами. Втроем — Елизавета Степановна, Вика, Павел Павлович — тихо проносили этот длинный торжественно-пестрый свиток мимо дверей, вынесли Матрену Захаровну на белый свет и пошли по выпуклому, вздыбившемуся огороду, принесли в сад, к самому раскидистому, самому любимому Викой дереву. Его ветки были устроены так, что на них можно было сидеть, как в кресле.

— Вот там, мама, — попросила Вика, — Чтобы сидеть здесь у нее и думать.

— О чем же станешь думать? — спросил Павел Павлович.

И Вика ответила, не глядя ни на кого и не слыша никого:

— Как отомстить.

Елизавета Степановна, наконец, шепнула что-то на ухо Павлу Павловичу, и тот дернулся, затрясся и глаза его накалились. Он скинул пиджак, схватил лопату и принялся копать яму, и если бы Елизавета Степановна не окликнула его, так и копал бы до изнеможения, до исчезновения того жгучего желания калечить и убивать, которое впервые бушевало в нем, хирурге, спасшем сотни человеческих жизней.

Когда могила была вырыта, он, потный, в песке и листве, выбрался наружу и бережно положил тело на краю ямы. Он поднял голову, и лицо его исказилось. Вика не успела сообразить, что произошло, как он рванулся вперед, словно, споткнулся, они с матерью оглянулись, но было поздно. Павел Павлович наскочил всем своим корпусом на немчика, бегущего к ним по саду, залепил ему в ухо, тот упал навзничь.

Павел Павлович сплюнул на него, вернулся, но немчика уже поднял начальник, они вместе прыжками подлетели к телу и замерли. Вика ожидала, что сейчас они скрутят всех, Павла Павловича, ее, что достанут пистолеты и будут стрелять, но они застыли над телом.

Павел Павлович, который разве что не кричал от горя, развернулся и еще раз замахнулся, и скосил бы обоих, если бы не Елизавета Степановна, повисшая на нем:

— Не надо, Павел Павлович! Застрелють!

И правда, у старшего офицера чернел в ладони пистолет, он, раздувая ноздри и фыркая, наклонился и выпотрошил простынь в изголовье Матрены Захаровны. Вика смотрела на мать из-за низких ветвей яблони, боясь, что она не выдержит. Потому она боялась, что мать больше не плакала ни разу с самого того момента, она словно зажалась в себе, словно помутнение какое на нее нашло, и вот теперь каждую минуту мог случиться срыв.

Немец поднялся и, как показалось Вике, был обескуражен. Он пожал плечами, оглядываясь на всех. Елизавета Степановна, видя, как на лице офицера заиграла суетливая улыбка вины, подняла брови и расставила руки.

— А ты, собака, что думал: золото прячем? Али оружие? — пошла на него Елизавета Степановна, вдруг став страшной, лютой, какой никогда еще Вика не видела ее, мать стала подносить маленькие свои кулачки к носу немца, — Вот тебе золото. А то — оно и есть золото, то и есть мое оружие — то моя мать, которую вы изнасилили вчера, нехристи! Она и есть самое золото, родная моя мать. И через нее я теперь буду убивать вас, гадюки вы ползучие.