Ромен Звягельский - Виктория

— Где, где эта несчастная девочка? Где это бедное дитя? Мы спрячем ее, — сказала она, впервые позволяя сыну целовать свои руки, — приведи ее к нам.

Если бы она знала раньше, несчастья можно было избежать. Она нашла бы те слова, которые изгладили в сердце девочки ненависть и жажду мести. А теперь Барбара и не знала, как эта былинка будет жить на свете, и как она, Барбара, будет смотреть ей в глаза: ведь та может потягаться с нею жизненными тяготами, выпавшими на ее юные плечи.

— Мама, но ведь им нужно скорее удирать, — Элизабет, как всегда, сохраняла холодность рассудка и быстроту реакции, — Ты что, не понимаешь, что с минуты на минуту к нам заявится гестапо. И не реви.

— Да, да. Гретта уже ушла из дома, она ждет меня на остановке. Там ливень, и ей холодно.

— Там ливень, там ливень, — ворчала Элизабет, помогающая собирать вещи, — Везде ливень, не только над твоей чокнутой сиротой. Теперь действительно придется идти к аптекарю, а я не выношу запах лекарств.

Она первой услышала скрип тормозов у подъезда. Крикнув Жаку, она открыла балконную дверь, соленое теплое дыхание летнего ливня дыхнуло в проем. Жак бросился на балкон, отстранив ее. Это был грузовик, крытый грузовик, и он остановился у их подъезда, а не напротив. Немного отлегло от сердца.

— Пошли, это не к нам.

— Вот, вроде все положила, донесешь? Как вас искать? — очень тихо проговорила мама.

— Я передам с кем-нибудь весточку, напишу или приеду, когда все выяснится.

— Не вздумай отсылать с местной почты. И не пиши ни о чем подробно. Если все хорошо, напиши, что погода хорошая, если возвращаешься, напиши, что постоянные дожди…

— Ладно, ладно, конспиратор, — Жак поцеловал сестричку в макушку.

Когда позвонили в дверь, они находились в прихожей.

— Это Гретта, — Жак подошел к двери.

Мать глядела ему в спину и уже знала, что это пришли за его единственным еще не жившим и не познавшим любви мальчиком.

— Якоб Смейтс, двадцати двух лет, парикмахер здесь проживает?

На лестничной клетке стоял человек в штатском, в сером плаще, с которого стекала вода. В руках его была трость и планшет, по которому он сверялся с адресом и фамилией Якоба.

Пришлось снять с двери цепочку и открыть ее нараспашку:

— Входите.

За мужчиной показались два молодых человека, оба тоже в штатском.

— Что вам угодно, — спросила заплаканная Барбара, — Якоб Смейтс — мой сын.

— Собирайтесь, молодой человек. Ваш час настал. Вы едете в Германию. Вот оформленные документы.

С этими словами человек в плаще, все еще заливающем пол, показал издали Жаку какие-то бумаги и снова убрал их в карман.

— Я ничего не понимаю, — прошептала Барбара, — Это какая-то ошибка. Зачем ему в Германию?

— Стричь ихнего усача, — съязвила Элизабет на фламандском, за что и была вытолкана матерью в кабинет, Барбара даже немного разрядилась.

— Простите мою дочь, — поспешила оправдаться она.

— Сколько ей лет? — как-то заинтересованно спросил мужчина.

— Она мала, ей только четырнадцать.

Мужчина приказал своим помощникам что-то записать в блокнот.

— Мы приехали за вами, молодой человек, — он снова перешел на ломанный французский, — вы едете на трудовой подвиг во имя великой Германии, во имя победы над большевизмом, во имя единой и свободной Европы, черт возьми! О, да я вижу, ваши вещи уже собраны?!

Мать переводила взгляд с незнакомца на сына и все еще не понимала, что происходит.

— Мне нужно проститься с семьей. Вы не могли бы подождать меня внизу? спокойно, даже смиренно спросил Жак.

— Нет, нет, состав отходит с Восточного вокзала в восемь ноль-ноль. А еще инструктаж и митинг. Вас не будут ждать три тысячи человек.

— А может быть, пусть не ждут, а?

— Мадам Смейтс, у вас есть пять минут, мы подождем здесь.

Прежде чем проводить маму в гостиную, Жак обернулся и спросил:

— Почему такая честь и такая неожиданная отправка, нельзя перенести?

— Личное указание полковника Блюма, — мужчина надел шляпу и закурил.

Элизабет тоже пришла в комнату. Глаза ее были растерты, но больше ничего не выдавало, что она плакала.

— Я схожу к ней. Попозже, — сказала она обиженно и шмыгнула носом.

Барбара была на грани обморока, она ухватилась за сына и простонала:

— Не пущу.

— Ты же видишь, мама.

— Ты можешь мне объяснить?

Ну, что тут объяснять, как было объяснить матери за пять минут, что война, вторгшаяся в сознание, затмившая его, как затмевает сознание усталость или бессонница, одурачила, окрутила ее милого Жака. Что он попался, что он не от нее, не от матери хотел убежать, что не думал в тот момент, когда подавал заявление в комиссариате, о ней, но тогда последним, что она запомнит станет то, что сын предал ее. Но это не так!

— Видишь, как быстро меняются события, мама. Они забирают меня в Германию, я буду присылать вам деньги и посылки. Так получилось, я обо всем тебе напишу.

— Так ты знал?

— Не надо об этом. Вы здесь держитесь. Слушайся Элиз, она в нашей семье самая умная и самая сильная. Позаботьтесь о Греттхен. Лиз, найди ее. Объясни все. Давайте прощаться.

Грузовик выехал на площадь в окончании бульвара, там делал круг трамвай. Гретта видела его из-за стеклянных дверей темного, заброшенного здания, в который попал снаряд в самом начале войны, еще в мае. А теперь наступала осень. Кому, как не ей, дочери природы, знать это. Первый осенний ливень — он и пахнет по-особому: землей, а не морем.

Вояж в счастливую жизнь не удался. Теперь необходимо было сматывать удочки, как говорили деревенские рыбаки. Очевидно, одновременно две молитвы — о счастье себе и о несчастье врагу — Господом Богом не удовлетворяются. Хотя ей, Гретте, Он мог бы открыть кредит.

На вокзале, в зале ожидания, прямо на рядах кресел стояли толпы молодых людей, одетых по погоде, в куртки и плащи, в картузах и кепках, в гетрах и осенних ботинках. Они стояли вытянув шеи, держась за лямки своих заплечных рюкзаков, набитых рыбными консервами, сушеными кальмарами, флаконами с одеколоном, бритвами, фотографиями любимых, бельем, талисманами и амулетами, Евангелиями и томиками Шарля де Костера и Камиля Лемонье.

Впереди кресла заканчивались, там люди стояли уровнем ниже, и так до трибуны. С нее кто-то маленький размахивал ручками и кричал о победе великой Германии. Это был Блюм. Он был так далеко от Жака, что казался необязательным условием жизни. Но сзади в дверях стояли солдаты. Поэтому тот далекий маленький Блюм властвовал над судьбою Жака и всех этих людей, как бы далек и смешон он не был.

По огромному куполу вокзала грохотал ливень.

— Зарядил, — сказал кто-то по-французски, — Хорошо, что не печет солнце. Легче теплые вещи везти на себе, чем в сумке.

Парень был с красной нацистской повязкой на рукаве. Жак только сейчас увидел, что у многих здесь такие повязки.