Григорий Люшнин - Строки, написанные кровью

А когда я услышал скрежет железа по железу, то уснуть уж не мог. Я не видел, но чувствовал, как к окну один за другим подходят ребята и перепиливают прутья. Готовятся к побегу, понял я.

— Дождь, как эсэсовец рассвирипел, — сказал кто-то из беглецов. — Даже знобит.

— Спокойней идти будет, — раздался голос Табака, — В такую погоду только и бежать.

Я приподнял голову. Такой случай надо не упустить. Тем более, что Табак опытный летчик, должен хорошо разбираться в местности.

Порошусь, может, возьмет с собой. Надеваю на себя всю одежду и подхожу к окну. Кроме меня, тут еще двое. Они тоже одеты и на плечах как у беглецов, вещевые мешки. Я застегнул получше шинель и был готов к трудному походу.

Перепиленные внизу три прута загнуты кверху и торчат, как рога.

— Разойдитесь и не шумите, — сказал Табак. — Ох, — вздохнул он, когда подошли еще трое. — Неужели не понимаете, что всем нельзя идти. Во-первых, вас хватит только на день — не выдержите. Вы же слабые. Мы вот готовились, тренировались, и у нас есть еда в запасе, и то думаем, как бы где не застрять в болоте.

— Мы своей группой пойдем, — сказал стоящий рядом со мной. — Небось, сердце не камень — в Россию зовет. Умереть охота на своей землице.

А дождь за окном хлестал не переставая. Табак, обозленный, дал команду — по одному вылезать и собираться в условленном месте. Тут подошел в нательном белье высокий, широкоплечий Платон, которого всегда запрягали в телегу, и грубо рявкнул:

— Чего лезете нахалом, вот соберитесь, составьте план, покажите мне и я вам дам разрешение на уход. А сейчас по нарам и чтоб тихо.

Табак пожал ему руку и сказал на прощание:

— Верные слова, ведь слабы они. А прутья после меня распрямите. Ставни я сам закрою.

И вылез последним под дождь, хлопнув тихонько деревянными ставнями.

Я представил себе, как идет он под дождем, подняв высоко голову, на восток, к своим войскам на помощь. Мне не спалось, и казалось, что я тоже иду с ними. Пусть не в этот раз, но в дождливую погоду я обязательно уйду. Я всем сердцем завидовал пятнадцати беглецам.

Жили в нашей камере два друга. Один — из-под Ярославля, другой из-под Гродно. Первого звали Колюнчиком, второго — Бородушкой. Колюнчик немного прихрамывал на левую ногу, но это совсем не мешало ему быстро ходить. Бородушка по натуре артист: и спеть, и сплясать, а особенно анекдоты рассказывать. Широкоскулое его лицо всегда небрито. И ему это в какой-то степени шло. Он ростом был чуть пониже Колюнчика, зато в плечах два Колюнчика уместятся. Дома у как он рассказывал, все стены увешаны собственными картинами. А две его картины купил даже какой-то клуб, чем он гордился и поныне. Он себя в ряд с Репиным не ставил, но и последним быть не хотел. И доказывал мастерство не раз, рисуя по очереди палочкой во дворе ребят из своей камеры. И получалось у него очень хорошо. Вот бы ему сюда бумаги и красок, какие вещи бы он создал!

Колюнчик сначала присматривался-присматривался, а потом и сам начал пробовать. У него тоже получалось неплохо. Весь двор лагеря, где были песчаные места, расписывался их рисунками. Тут и очередь за «баландой» сутулых от голода людей, и идущие в бой танки со звездочками, и девочка с флажком, ожидающая отца из фашистского плена.

Однажды к увлекшемуся рисованием Колюнчику подошел охранник и, не разобравшись, что нарисовано, полоснул штыком по спине. Пришлось Колюнчику несколько дней пролежать на нарах и постонать.

Шел он как-то по двору, разглядывая рисунки Бородушки, и вдруг споткнувшись о какой-то предмет, упал. Видно, здесь была когда-то свалка. Засыпанная песком площадь постепенно сравнялась, только местами торчали из земли кое-какие предметы. Колюнчик приподнялся и увидел угол грязной фанеры. Стоп! Нужная вещь не должна гнить в земле. Он стал ложкой снимать пласты грязи. Фанерка оказалась продолговатой, сырой, с подгнившими углами. Он поспешил в камеру, до белизны вымыл фанерку, и выставил на ветерок — пусть провянет. Пока она не высохла, он ни на минуту не отходил от нее. Потом положил под нары и позвал друга, сидящего под окном во дворе:

— Бородушка, секрет!

— Какой там секрет.

— Настоящий, иди.

Когда Бородушка вошел, Колюнчик показал глазами на фанерку.

— Смотри!

— Ну и что?

— Как что? Мы с тобой на ней будем рисовать. В печурке от зимы остались угольки. Сила! — в голосе Колюнчика чувствовалась такая радость, будто к нему пришло освобождение.

— Ну, нарисуем с этой стороны, с другой.

— И все, — сказал Бородушка, вертя фанерку в руках.

— Как все наглядятся, — доказывал Колюнчик, — мы сотрем и новое нарисуем. И так всегда.

— А может быть, одно нарисуем и навсегда, — предложил Бородушка.

— А что?

— Ленина.

Колюнчик прищурил свои небольшие с хитринкой глаза и подумал: «Почему не я это предложил, а он», а потом сказал:

— Во весь рост нарисуем, с протянутой вперед рукой!

Колюнчик выбежал во двор и через несколько минут принес кусок красного кирпича. Он стал колодкой разбивать отсыревший кирпич и бережно собирать красную пыль. Затем мокрым углом шинели яростно начал тереть фанерку. Целый день ушел на это занятие.

На другой день друзья аккуратно подрезали края и углы фанерки, зачистили их, чтоб нигде не торчало ни одной занозочки. Оттертая и просушенная на солнце фанерка лежала под соломенной подушкой Колюнчика, ожидая своего часа. После того как найдена была фанерка, рисунков на песке никто не видел.

У художников появилась новая серьезная работа. Как только после вечерней поверки погас в камере свет, они зажгли фитилек, замаскировали его и сели с фанеркой и заточенными угольками на пол у стола. Первую черточку провел Бородушка. Колюнчик сидел сбоку и наблюдал. Не так-то просто нарисовать Ильича, тем более если ты никогда за такую работу не брался.

Три вечера Бородушка мучился над мудрыми, в прищур, глазами Ленина. Когда голова Ильича была нарисована, фанерку оставлять в камере на день стало опасно. И Саша Рыжий, по просьбе Колюнчика, выпилил между досок пола в самом темном углу у дверей щель. Перед утренней поверкой Бородушка опускал туда до вечера портрет. С обратной стороны фанерки был нарисован дуб, — это на всякий случай, если охранник неслышно откроет ночью дверь и войдет в камеру. Перевернул рисунок с дубом наружу — и смотрите, поглядывайте на его упругие ветви.