Жюль Руа - Штурман

Через неделю после катастрофы, днем, он, испытывая некоторую тревогу, нажал кнопку звонка в доме 27 по Вэндон-Эли. Дверь открыла незнакомка, и лицо ее осветилось внезапной радостью.

— Почему вы так долго не приходили?

— Боялся вас побеспокоить. И еще он спрашивал себя, какое чувство она испытывала к нему и хотела ли его повидать.

— Я уже тревожилась. Думала, может, вы заболели. Входите.

Он боялся, что у нее в гостях кто-нибудь из друзей или соседей. В таких случаях на лице у него появлялось смущенное и в то же время сердитое выражение, и нетрудно было догадаться, что он не очень-то умеет приноравливаться к неловким ситуациям. Но незнакомка была одна, и он вздохнул с облегчением.

— Я приготовлю вам чаю, хорошо?

Он кивнул. И на этот раз ритуал чаепития призван был помочь ему держаться непринужденней. Оставшись один в гостиной, воспоминание о которой стало настолько нереальным, что ему нелегко было связать его со всем происшедшим, он уселся в кожаное кресло рядом с красной кушеткой. Застекленные двери с раздвинутыми портьерами выходили прямо в сад, уже опустошенный осенней непогодой; последние цветы жались у красных кирпичных стен, за которыми тянулись поля и рощи. Наверное, intelligence officer часто сиживал в этом кресле, покуривая трубку, пока жена готовила чай, и, отрываясь от «Таймса», блуждал взглядом по окрестным полям и небу. Теперь он находился где-то на авиабазе в Суссексе, изучал там материалы по объектам и вчитывался в рапорты экипажей, нисколько не подозревая, что какой-то штурман сидит в его любимом кожаном кресле только потому, что после столкновения двух бомбардировщиков он упал почти на крышу его дома. «Вот они, превратности войны», — улыбаясь, подумал штурман, когда незнакомка поставила перед ним на столик поднос.

— Я мог бы позвонить, — сказал он, — но не знал, как вас зовут.

— Ах да, действительно. Я должна была назвать свое имя.

— Я сам должен был спросить у вас. Но все произошло так неожиданно в ту ночь.

— Правда?

Некоторое время она молча намазывала тосты маслом, потом ничего не выражающим голосом спросила:

— Как вы себя чувствуете?

— Хорошо.

— Вы уже пришли в себя?

— Если вы имеете в виду катастрофу и прыжок с парашютом, тогда, да, — ответил он. — Об остальном не могу этого сказать.

— Об остальном? О! — воскликнула она с удивлением. — Мне кажется, для вас это так привычно.

«Мы из этого не выпутаемся, — сказал он себе. — Нужно будет все ей объяснять. Это слишком трудно».

— Попросту говоря о необходимости жить дальше, если угодно, — добавил он устало.

Он смотрел на нее, пока она разливала чай, почти не узнавая, и старался снова почувствовать то, что так взволновало его на прошлой неделе, но очарование исчезло: очарование ночи и только что разбуженной незнакомой женщины в зеленом халатике, который так и хотелось распахнуть. Сколько ей может быть лет? Года двадцать четыре, наверное. Коротко остриженные темные волосы придавали ее лицу что-то детское, а свет голубых глаз делал ее похожей на рубенсовский портрет, висевший слева от камина, напротив красной плюшевой кушетки.

— Я много думал о вас, — сказал штурман.

— Правда?

— Все это было так необычно… Он снова представил себе молодую женщину, совсем одну в доме, когда он позвонил.

— Могу я теперь узнать, как вас зовут? — спросил он, помолчав.

— Конечно. Розика. А вас?

— Рипо. Вы помните? Я назвал себя, когда говорил с базой по телефону.

— Я имею в виду имя.

— О! — сказал он. — Никто никогда не зовет меня по имени. Оно очень заурядное, и я его не выношу. Альфред.

Англичанке это ничего не объясняло. Имя было не хуже других, и женщина, конечно, не могла понять, почему его можно ненавидеть. Если бы она стала называть штурмана Альфредом — ведь в Англии обращение по имени имеет не совсем то же значение, что во Франции, — он почувствовал бы себя неловко, а может, это просто его рассмешило бы. В своей стране он всегда просил женщин называть его как-нибудь иначе, но здесь все было по-другому.

Женщина спросила, приступил ли он снова к боевым операциям. Он объяснил, что числится теперь в резерве и будет снова летать, когда какой-нибудь штурман выйдет из строя.

— Покамест мне хорошо и так. Я не тороплюсь. Но продолжать придется. От всего остального меня никто не освободит.

Женщина опять посмотрела на него с удивлением. Он употребил то же слово, что минутой раньше, но совсем в другом смысле.

— Я хочу сказать, что учитывается количество, а не сложность заданий. Легкий вылет или нет, засчитывают одну операцию, и все. Кроме случаев, когда бомбишь объект, хотя один из четырех моторов отказал раньше, чем ты долетел до цели. Но это тоже предусмотрено: RAF вручает тебе DFC. [9] Distinguished Flying Cross — Крест за летные заслуги (англ.)

Впрочем, это опять вопрос везения. Если мотор откажет рядом с целью, кончить дело не трудно. Если же далеко от нее, то это невозможно, потому что самолет не может набрать высоту. Тогда приходится сбрасывать бомбы в море, и задание не засчитывается. На носу самолета, рядом с бомбочками — по числу успешных вылетов, — механики рисуют грушу.

Женщина все понимала. Муж рассказывал ей об этом.

— Разве у вас такие же строгости?

— Да. Точно такие же.

Надо было сказать: «Такая же глупость», но он сдержался. Хотя французы и пользовались репутацией фантазеров, но тут они строго следовали уставу RAF. Каждые семь боевых вылетов — благодарность, возрастающая по инстанциям. Первый раз — в приказе по эскадре, второй — по бригаде, третий — по дивизии и так далее. Нужно только стараться, чтобы все шло гладко. Если ты выбросился с парашютом или вернулся с изрешеченным фюзеляжем, это ничего не прибавляло. Те, кто ухитрялся пройти через все, были настоящими ловкачами.

— И все же, — сказал штурман, — если бы я не участвовал во всем этом, я чувствовал бы себя несчастным.

Ему и в голову не приходило, что тут можно плутовать. Его страна переживала тяжелые испытания, и нельзя было стоять в стороне. Накануне катастрофы ему предлагали перейти в авиашколу, но он отказался. Как сочеталось такое решение с суровым осуждением всякого возвеличивания военной героики? Конечно, и тут можно было найти объяснение, но на это требовалось время.

— Однако здесь вы страдаете. Это заметно. Штурман ответил не сразу.

— С того вечера меньше.

Она сочувственно посмотрела на него.

— Выпейте еще чаю.

«Ну вот, — подумал он. — Как только коснешься самого важного, она уклоняется: „Выпейте еще чаю“. На что он мне нужен, ее чай? Я хотел бы…» Он не находил подходящего слова. Он хотел бы, как в благородных романах, подойти с женщиной к окну, обнять ее хрупкие плечи и смотреть, как медленно растворяются в сумерках поля, а потом, дождавшись наступления ночи, запрокинуть ее голову и целовать в губы.